Завтра ты умрешь - Анна Малышева

– Спасибо, – растерянно ответил он, стараясь увести гостью подальше от ворот, в глубь парка, окружающего дом. – Я рад, очень, правда… Только сейчас у меня голова идет кругом. Дети только что узнали и устроили истерику. Я вызвал из Москвы психиатра, который лечил Ксению, но он, думаю, застрял где-то в пробке.

– Пробки ужасные, таксист вез меня какой-то хитрой объездной дорогой. – Женщина остановилась посреди дорожки, преградив путь Банницкому, и внимательно заглянула ему в глаза. – Миша, ты мне не рад! Уехать? Скажи честно, я не обижусь! Теперь я сама вижу, что поступила, как дура! Надо было хоть позвонить…

– Хорошо, что не позвонила. – Банницкий протянул руку и ласково коснулся ее гладкой смуглой щеки. – Я бы сказал «не приезжай». Мне на самом деле хреново, Маринка. Никогда еще так не было.

Женщина хотела что-то ответить, но он предупредил ее, прижав к себе и закрыв ей рот поцелуем. Она вздрогнула, на мгновение напряглась – ее не покидало ощущение, что за ними все время кто-то наблюдает, – но тут же, расслабившись, обняла любовника и ответила на поцелуй. И как всегда в такие моменты, у Марины мелькнула торжествующая мысль – что сказали бы многочисленные подчиненные Банницкого, увидев ее, рядовую служащую из отдела валютных операций, в его объятьях? Как исказились бы холеные лица ее коллег женского пола – ведь она даже не числилась среди первых красавиц! Среднего роста, скуластая, широкобедрая, остриженная под мальчишку – она никогда не думала вступать в соревнование с более утонченными соперницами. Что было в ней по-настоящему красиво – так это глаза. Большие, продолговатые, чуть раскосые, удивительно яркого и глубокого карего цвета, с золотистыми искорками, эти глаза оживляли и делали необычно притягательным ее грубоватое, в общем-то, казачьего типа лицо. Эти глаза и остановили три года назад внимание Банницкого, заглянувшего к ним в отдел. Их роман начался банально и не слишком романтично – он выглядел, как обычная связь начальника и подчиненной, основанная на похоти, с одной стороны, и корыстном расчете – с другой. Объяснять кому-то, что их отношения на самом деле сразу были сложнее и глубже? Оправдываться, уверяя, что они во многом оказались близкими людьми, а если и не близкими, то духовно необходимыми друг другу, что едва не важнее? Рассказать кому-то постороннему, что для Марины, уроженки Ростова-на-Дону, не имевшей в Москве никаких родственников и почти никаких друзей, Михаил стал единственной привязанностью, искренней и глубокой, стал ее семьей, дал ей необходимую каждой женщине заботу, ласку и чувство безопасности? У нее не было желания ни с кем делиться своей тайной, она не смогла бы ничего объяснить – ей все равно бы не поверили. Марина не раз смеялась, говоря Михаилу, что если бы не его деньги, она бы давно попробовала женить его на себе. Ему нравился этот парадокс, нравился тем больше, что он верил своей подруге.

«А теперь, когда он овдовел, мне и подавно не стоило бы высовываться на первый план, – подумала Марина, первой прерывая поцелуй и переводя дыхание. – Ведь любой скажет, что…»

– Знаешь, а ведь теперь каждый скажет, что ты дождалась своего момента и что ждать ты умела! Если услышишь такое, переадресуй товарища ко мне, я проведу с ним воспитательную беседу. Договорились?

– Не выйдет, – она покачала головой. – Ты сам будешь первым в списке, а за тобой подтянется все остальное население Земли. Никто не поверит, что я ничего не ждала, а уж если скажу, что мне очень жаль твою жену…

– Не надо! – резко остановил ее Банницкий, и Марина грустно улыбнулась:

– Вот видишь – ты не веришь.

– Прости. – Его глаза, минуту назад ожившие и потеплевшие, снова сделались очень усталыми. – Больная тема. Конечно, тебе я верю, да и потом, ее любой бы пожалел, как думаешь?

– Да, за исключением женщины, решившей тебя захомутать! – вздохнула Марина. – Значит, дети устроили истерику? А тебе не кажется, что ты сделал ошибку? Пять лет скрывал от них, что мать больна, так мог бы еще хоть какое-то время скрывать ее смерть.

– Отличный выход, – с горькой иронией заметил тот. – Сработало бы на время, но потом бы они узнали. Как думаешь, дети были бы мне благодарны за такое умолчание? Взрослый бы это понял, но они… Для них это было бы предательством. Дети и проще, и куда сложнее нас!

Марина смолкла. В свои двадцать пять лет она знала о детях так же мало, как и в пятнадцать. Ей даже в голову не приходило, что их психика может иметь какие-то особенности. Свое детство в Ростове она почти забыла, юность вспоминала как трудную борьбу за выживание, а наступившая зрелость вся была посвящена работе… Несколько романов, бывших у нее до Михаила Банницкого, молодая женщина вспоминать не любила. Они прошли для нее на удивление бесследно, не оставив даже сожалений – тогда бы они не показались такими пустыми. Марина сходилась с мужчинами потому, что была молода, потому, что не с кем было провести свободный вечер, потому, что так поступали все… Два раза она даже получила предложение руки и сердца, которые отвергла с таким ужасом и отвращением, что оскорбленные поклонники немедленно ее покинули, обозвав на прощанье истеричкой. Но это была не истерия, а страх связать свою жизнь со случайным, нелюбимым и неинтересным человеком – хотя, опять же, так поступали многие ее приятельницы. С Банницким было иначе. Здесь с самого начала присутствовало напряжение, которого ей не хватало прежде, интрига, атмосфера тайны – оба скрывали свой роман. Потом она узнала о болезни его жены, и это странным образом еще больше очаровало женщину. Была ли то жалость? Уважение к мужчине, который, несмотря ни на что, не бросил ненужную больше, нежеланную жену, не отправил ее в больницу, с глаз подальше? Или же любопытство, синдром жены Синей Бороды, охватывающий любую женщину, перед которой оказывается таинственная запертая дверь? Она не могла ответить на эти вопросы и знала одно – этот роман не кончится парой красивых фраз, банальной ссорой или ложным обещанием остаться друзьями. Ей не хотелось, чтобы этот роман вообще кончался…

Так, в молчании, они подошли к дому. Банницкий, заметив ее замешательство, взял свою гостью под руку и буквально заставил подняться на веранду. Марина поежилась – ей все казалось, что темные, чисто вымытые окна особняка наблюдают за ними, как большие недобрые глаза.

– Ты ведь помнишь мою сестрицу? – Он ввел Марину в охотничью гостиную и усадил перед камином, в котором дотлевало большое полено. – Она здесь и даже спрашивала о тебе.

– Я польщена. – Марина отчего-то вздрогнула, хотя день стоял теплый, а возле камина было попросту жарко. Банницкий заметил это движение и кивнул:

– Я сам все время мерзну в этом доме, потому велю топить даже летом. Не знаю, отчего так получается. Какой-то он несчастливый.

– Холодный дом, – пробормотала Марина, с опаской разглядывая чучело оленя, мертво смотрящее на нее черными стеклянными глазами. – Значит, здесь она и прожила все пять лет, с тех пор как…

– Да, – коротко и резко ответил он, опускаясь в кресло рядом с ней. – Знаешь, я, наверное, продам этот дом. Он даже построен был как-то глупо, неизвестно зачем. У нас родились дети, я думал, что им с Ксенией лучше жить на природе, дышать сосновым воздухом. Тогда я как раз стал зарабатывать большие деньги. Купил этот участок, заказал проект, вложил сюда кучу денег… А Ксения приехала пару раз, осмотрелась и сказала, что никогда здесь жить не станет, что здесь жутко… Она так нервничала, как будто чувствовала, чем все кончится. Даже ночевать не захотела, а я-то хотел показать ей, какой тут закат сквозь сосны… Я покажу тебе, если вечер будет ясный. Надо дойти до конца участка, там обрыв, речка, за ней лес…

Банницкий говорил медленно и тихо, его взгляд стал отсутствующим. Марина слушала со странной, ноющей болью – в этот миг она очень хорошо поняла, как была ему дорога погибшая женщина. После пяти лет ее безумия, чисто формальных супружеских отношений он все еще говорил о ней нежно и осторожно, словно сдувал пыль с хрупкой антикварной статуэтки. «Но раньше он о ней так не говорил! Раньше он не любил говорить о ней вообще!»

Рядом с камином стоял ящик для дров, затейливо сплетенный из чугунных прутьев. Марина наклонилась, вытащила оттуда два тяжелых сосновых полена и бросила их в камин. Поленья упали с грохотом, рассыпав вихрь искр, и Банницкий вздрогнул, очнувшись от воспоминаний.

– Ты совсем замерзла? Выпьешь коньяку?

– Давай. – Она смотрела, как он встает, подходит к маленькому бару рядом с камином, достает маленькую плоскую бутылку. Ее сердце отчего-то судорожно сжималось, как будто они прощались, расставались навсегда. Женщина удивилась своей мнительности – этого недостатка у нее никогда не было, иначе она не смогла бы в течение трех лет быть счастлива с женатым человеком. Банницкий протянул ей низкий бокал:

– Сегодня я тоже выпью. Знаешь, когда я увидел тебя за воротами, у меня возникло ощущение, что начинается новый этап в моей жизни.