Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

Здание в стиле директории утопало в зелени миниатюрного парка. Когда-то белый цвет его стен посерел из-за смога и выхлопных газов.

Он позвонил у ворот, и почти немедленно яркий свет ударил ему в лицо, а скрытая камера взяла его в кадр. Из домофона раздался твердый и решительный женский голос:

— Кто там?

— Комиссар Ришоттани.

— Покажите, пожалуйста, ваши документы перед телекамерой. — Комиссар показал. — Прекрасно. Благодарю вас. Подождите минуточку, пожалуйста.

В глубине аллеи послышался голос:

— Драго, Фульмине, сюда! Молодцы! Ко мне, быстро!

Прошло еще несколько минут, затем ворота автоматически открылись и одновременно зажглись фонари на аллее, ведущей к вилле. Какая-то очень худая, костлявая, прямая, как столб, и холодная, как лед женщина, может быть гувернантка, двинулась ему навстречу.

— Добрый вечер, комиссар! Входите. Синьора Рубироза ждет вас.

Она провела его в просторную гостиную на первом этаже, роскошно и изысканно обставленную. «Настоящий дом антиквара», — подумал Ришоттани, осматриваясь вокруг и располагаясь на диване. Его внимание сразу же привлек небольшой предмет на мраморной крышке великолепного секретера в стиле Луи XV, по форме напоминавшего скрипку. Это была ручка трости, возможно, из чеканного золота, в виде акулы, которая перегрызает надвое тело юноши. Это тело под прямым углом свешивалось из челюстей акулы и служило опорой для руки. Глазки хищницы и острые зубы, вонзившиеся в молодое тело чуть ниже спины, напрягшаяся в отчаянной попытке ускользнуть от смертельного капкана фигура жертвы, ужас в глазах юноши — все это было выполнено с таким реализмом, что комиссар невольно взял вещицу в руки, чтобы погладить ее и ощутить пальцами изысканность чеканки, прочувствовать фактуру, полюбоваться суровостью юношеских форм, проникнуться чувством первобытной ярости и отчаяния, как бы излучавшихся этой вещицей. Невольно залюбовавшись ею, Ришоттани не заметил, как вошла синьора Рубироза.

— Не правда ли, прелестная вещица, комиссар? Мой муж любил ее больше всех, несмотря на то, что, как вы могли заметить, у нас здесь есть вещи намного ценнее.

— Извините, синьора, но эта вещица настолько меня околдовала, что я не смог удержаться от соблазна посмотреть ее поближе, насладиться ее видом и потрогать.

Во время разговора комиссар внимательно рассматривал женщину. Она была в элегантном шелковом платье лилового цвета с крупными бледно-желтыми цветами, слегка стянутом в талии поясом в тон цветов. Небольшое декольте позволяло увидеть алебастровую кожу, а ее славянское происхождение еще более подчеркивала прическа: тугой узел из длинных волос, высоко поднятых на затылке, как бы подтягивал кожу на высоких скулах. У нее были большие серо-зеленые глаза.

— Не стоит извинений. Как говорил мой муж, красота для того и существует, чтобы любоваться ею, а не испытывать перед ней робость или простое чувство уважения.

— Очень верное замечание, — сказал комиссар. — Именно восхищение я и почувствовал, когда взял ее в руки. О вас мне рассказал комиссар Брокар, и я благодарю вас за приглашение… Вы прекрасная хозяйка дома.

— Благодарю, комиссар, — сказала синьора Рубироза. — А не выпить ли нам по аперитиву? Ужин будет готов через несколько минут. Вы, должно быть утомились после поездки, а аперитив, мне кажется, как раз то, что нужно, чтобы поднять тонус.

— Принято! Отличная идея. Немного виски со льдом — как раз то, что мне нужно.

Пока Анник готовила аперитивы, наступило молчание.

Оба прекрасно понимали, что встретились не для обмена впечатлениями об искусстве или любезностями, но никто не спешил начать разговор о смерти Рубирозы. Комиссар чувствовал, что, несмотря на внешнюю светскую непринужденность, синьора Рубироза отчаянно пытается скрыть собственное волнение и горе. Когда она готовила аперитивы, кусочек льда выскользнул из серебряных щипцов.

— Ах, какая я неловкая! — сказала она, стараясь скрыть легкую дрожь в руках.

— Дайте-ка мне, — предложил комиссар. Он взял щипцы из ее рук и продолжал — Мне не хотелось бы, дорогая синьора, чтобы вы нервничали из-за моего присутствия. Давайте, если это возможно, будем считать мой визит продолжением дружеской беседы, начатой в Париже моим коллегой, комиссаром Брокаром, который поручил мне довести ее до конца и передать вам свои наилучшие пожелания. С другой стороны, как он мне сообщил, на основании вашего заявления ведется расследование обстоятельств смерти вашего мужа, но мы не исключаем априори возможности убийства, замаскированного под самоубийство. — Ришоттани отпил большой глоток виски и продолжал — Но если мы хотим добиться ясности, а вернее, правды, то, мне кажется, это будет зависеть исключительно от вас, от вашего желания сотрудничать с нами и рассказать все, что вам известно, даже то, что рассказывать неприятно. Я прекрасно понимаю всяческие недомолвки и был бы готов их оправдать, если бы не труп. Я говорю «труп», потому что пока не могу определенно сказать: убийство это было или самоубийство. Я говорю «труп», а надо бы сказать «трупы», потому что, если вы, синьора, не находите странным, что в течение всего лишь двух дней умирают насильственной смертью четыре представителя семейства Рубироза, я позволю себе сказать, что нахожу странной не только эту серию трупов Одновременно я задаю себе вопрос, а не связаны ли между собой эти события? Может, это все-таки не просто банальное совпадение? И не пора ли нам оставить все эти недомолвки, чтобы помочь найти виновных?

— Но, синьор комиссар, что могу я еще добавить кроме того, что уже рассказала комиссару Брокару в Париже? Я ведь ему сказала, что подозреваю преступление, потому что муж левша, и не мог стрелять в себя правой рукой, а кроме того, у него не было необходимости писать завещание. Я сказала правду и могу это подтвердить. Не знаю, что еще можно добавить.

— Вас спрашивали о причинах непримиримой ненависти между вашим мужем и дядей, но ваш ответ был довольно уклончивым.

— Вовсе нет. Вы же знаете, комиссар, что антиквары терпеть друг друга не могут. Они же как примадонны. Им хотелось бы, чтобы в мире был единственный театр, на сцене которого, без других исполнителей, они могли бы демонстрировать исключительно собственный талант. К тому же, мой муж стал ненавидеть собственного дядю, когда понял, что в течение двадцати лет его эксплуатировали, использовали как орудие, как простейший инструмент во исполнение желаний этого старого эгоиста Самуэля. Наконец ему стало понятно: в душе старого Рубирозы не было никакой привязанности к нему, один лишь холодный расчет для осуществления собственных планов, которые были довольно ограниченными и было бы преувеличением считать их хотя бы амбициозными. Племянник в этих планах был просто пешкой, и, как пешка, не имел права на собственную волю и собственные планы. Если вам кажется, что этого недостаточно для пробуждения жестокой ненависти, то, право, не знаю, что вам сказать, комиссар. Двадцать лет эксплуатировать собственного родственника — это намного опаснее, чем иметь дело с незнакомым человеком.

— Вполне возможно, но я остаюсь при собственном мнении. Все, что вы мне рассказали, может вызвать сильное возмущение, обиду, привести к разрыву как личных, так и деловых отношений, но не думаю, что может породить столь яростную ненависть, когда один человек говорит другому: «Когда-нибудь я приду, чтобы плюнуть на твою могилу, а если к тому времени меня не будет, накажу дочери сделать это от моего имени».

— Но комиссар, — удивленно перебила его Анник, — я же этого не знала, и мне не совсем понятно, почему вы так уверены, что именно мой муж это сказал.

В дверь постучали, и горничная сказала, что ужин готов. Пока они шли в столовую, комиссар уточнил:

— Во время расследования обстоятельств похищения Диего Рубирозы мы перехватили телефонный разговор между вашим мужем и стариком Самуэлем. Франческо был до того взбешен, что в первый момент мы даже стали подозревать его. Остальное вам известно.

— Я, признаться, удивлена. У мужа случались неожиданные вспышки ярости, но не до такой степени. Во Франции такой характер называют soupe au lait[15]. В какой-то момент молоко вдруг поднимается и сбегает, а как только снимешь кастрюлю с огня, все сразу приходит в норму.

— Очень возможно, но это меня не убеждает еще и потому, что пять необъяснимых насильственных смертей — это уж слишком для одного или, если хотите, для двух дел, которые, мне кажется, связаны между собой, хотя в настоящее время я никак не могу объяснить, каким образом.

Он сел за стол. Пока ужинали, Ришоттани не мог отделаться от мысли, что прекрасная вдова знала намного больше, чем рассказала, но не имела ни малейшего намерения что-нибудь добавлять. Как же заставить ее говорить?