Любитель полыни - Дзюн-Итиро Танидзаки

и пьют, а если остаётся, сливают в бутылку и дома используют для приготовления приправы. Токийцы говорят, что это от скупости, но насколько умнее приносить с собой, чем на месте покупать что-то невкусное! По крайней мере, знаешь, что ты ешь, и ничего не опасаешься.

Постепенно зрители наполняли помещение, усаживались кружком и принимались за еду. Солнце стояло ещё высоко, и мужчин в театре было мало, но все девушки и молодые женщины пришли с детьми, некоторые с грудными младенцами. Никто не смотрел на сцену. Становилось очень шумно. В балагане продавались тушенное с овощами мясо, овощной суп и превосходное сакэ, но большинство зрителей явились с объёмистыми узлами, в которых притащили собственную провизию. Канамэ подумал, что в начале эпохи Мэйдзи[66] точно так же люди отправлялись любоваться цветущими вишнями на гору Асука. Он всегда считал, что лаковые с росписью деревянные судки — роскошь ушедших времён, но здесь увидел, что ими ещё широко пользуются. Лаковая посуда в самом деле очень красиво сочеталась с цветом еды — омлета и рисовых колобков. Положенная в такую чашку еда кажется ещё вкуснее. Известны нелестные слова об официальном банкете с изысканными кушаньями: «Японские блюда созданы, чтобы на них смотреть, а не есть». Это несправедливо. Белая или красная еда в красочных чашках не только красива, в лаковой посуде даже самая обыкновенная маринованная редька или рис кажутся удивительно вкусными и возбуждают аппетит.

— Холод и сакэ — вот и результат, — сказал старик, который уже два или три раза выходил по малой нужде.

Наиболее затруднительным оказалось положение О-Хиса — удобств никаких, по возможности приходится терпеть, но она начала беспокоиться и поэтому ещё больше чувствовала нужду. К тому же в тело проникал холод, и хотя она отказывалась, но пришлось выпить пару чашек со стариком и чем-то закусить, и терпеть она больше не могла. Она встала со словами:

— Куда же пойти?

— Для вас нет условий, — сказал Канамэ с хмурым видом, возвращаясь на своё место.

За балаганом на некотором расстоянии один от другого стояло несколько чанов, и мужчины и женщины справляли нужду стоя.

— Но как же быть?

— О чём речь? Если на тебя кто-то посмотрит, то и ты посмотри на него, вот и всё, — сказал старик.

— Но стоя… Я не могу.

— В Киото женщины очень часто именно стоя…

— Глупости. Я не могу.

Ей сказали, что недалеко от театра есть закусочные, и она вышла. Она отсутствовала почти час. Проходя мимо закусочных, она не решалась войти туда, а какая-то лавка показалась ей и вовсе неподходящей. Так она дошла до самой гостиницы и вернулась, взяв рикшу. Она спрашивала себя, как поступают пришедшие сюда молодые девушки и женщины? Или они действительно ходят к этим чанам?

Вскоре за их спинами послышался шум, и замужняя женщина с ребёнком на руках вышла в проход в партере. Она помогла ребёнку раскрыть кимоно, и он произвёл шум, как будто повернули кран водопровода.

На этот раз даже старик пришёл в смущение.

— Это уже слишком! Прямо под носом у людей, которые едят!

Не обращая никакого внимания на беспорядки в партере, рассказчики на сцене сменяли друг друга. То ли на Канамэ подействовало выпитое днём сакэ, то ли он был оглушён сильным шумом вокруг, но он никак не мог сосредоточиться на спектакле. Тем не менее ему совсем не было скучно и ухо не резали ни звуки сямисэн, ни голос рассказчика. Его охватило беззаботное, ленивое, сладкое настроение, как будто в светлой ванне он погрузился в приятно тепловатую воду или же в тёплый день, закутавшись в одеяло, всё утро оставался в постели. Пока он рассеянно смотрел на кукол, незаметно окончились сцены расставания в Акаси, в особняке Юминосукэ, в чайном домике Оиси и на горе Мая. Сейчас на сцене была хижина в Хамамацу. Солнце ещё не клонилось к закату, и в щели между циновками так же, как утром, когда они пришли сюда, виднелось синее небо, создававшее весёлое и счастливое настроение. Не было необходимости следить за происходящим на сцене, достаточно было бросать время от времени на движущихся кукол рассеянный взгляд, а шумные разговоры вокруг не только не мешали — напротив, все звуки и все цвета, как в калейдоскопе, сливались в гармоничное целое.

— Какое спокойствие! — повторил ещё раз Канамэ.

— Куклы замечательные. Кукловод Миюки совсем не плох.

— Было бы лучше, если бы она была попроще.

— Стиль зафиксирован, так играют повсюду. Текст рассказчика нельзя изменить, а действие следует за ним.

— Разве на Авадзи читают текст не как-то особенно?

— На слух людей сведущих какая-то разница в манере Авадзи и Осака есть, но я не различаю.

Некоторые считают, что соответствие форме или точное воспроизведение старого образца означает деградацию искусства, но разве этот кукольный театр, пример крестьянского творчества, не существует благодаря сохранению старой формы? С такой точки зрения Кабуки и Кёгэн[67] — народное искусство. В любой пьесе определённый костюм, определённая жестикуляция сохранялись в течение поколений, передавались в династиях знаменитых актёров, они соответствуют установленной норме. Если следовать традиции и соизмерять движения с речитацией текста, любой дилетант может подражать великим исполнителям, а зрители будут ассоциировать его с известными актёрами на сцене из кипариса. Когда в деревенской гостинице на горячих источниках ставится детский спектакль, зрители восхищаются тем, как хорошо преподаватель обучил своих учеников, как точно дети следуют его наставлениям. В отличие от современного театра, где каждый раз пьеса ставится по-новому, основы традиционного театра незыблемы, и им могут научиться даже женщины и дети. В старину, когда не было кинематографа, традиционный театр выполнял сходную с ним роль, в особенности кукольный театр с его минимальным оборудованием и небольшим числом артистов. Давать такие представления не составляло большого труда. Актёры бродили по городам и весям и развлекали население. Глядя на представление кукол, понимаешь, как искусство Кабуки доходило до самых глухих деревень и везде пускало глубокие корни.

Канамэ знал только самые популярные эпизоды из «Дневника Асагао» — сцену в гостинице, сцену перед рекой — и помнил некоторые стихи: «Когда-то мы ловили в Удзи светлячков» или «Плача, ждали ветра в Акаси», но на сцене и охоту на светлячков, и расставание в Акаси, и сцену в хижине в Хамамацу видел впервые. Сюжет напоминал исторические пьесы, но в «Асагао» было мало от их неестественности, не было здесь и жестокости морального долга самураев; развитие пьесы было лёгким, как в бытовой драме, с некоторой долей юмора. К какому времени относилось действие? Основывался