Злодейка чужого мира (СИ) - Белова Екатерина

— Бивуаков тут нет, родненький, — заметил номер Шесть.

Негласный совет негласно постановил ночевать согласно учебно-методическому пособию по Чернотайе. То есть, закопавшись в песок и замотавшись в шёлк по самые уши. Опыт оказался весьма посредственным, поскольку пустыню никто из мастеров, отправленных в Чернотайю не встречал, только слышал.

Небо было все таким же хмурым, словно в Чернотайе изо дня в день стояли бесконечные шесть вечера, не считая совершенно чёрных ночей.

Ясмин выкопалась из песка и тут же пожалела об этом. Было прохладно. Разве в нормальной пустыне не должно быть жарко? Встала, медленно разминая затёкшие мышцы, растягивая связки. Тело просило движения. К сожалению, фитнес в пустыне малоэффективен, вместо него приходилось вытряхивать песок, просочившийся буквально в нижнее белье.

— Что такое нетолерантный?

Ясмин обернулась. Номер Шесть сидел рядом и судя по-всему в эту ночь Гипнос не благоволил ему. Под глазами у него залегли круги. Он казался погружённым в себя и каким-то немыслимым образом, заинтересованным в ней. Наедине с ним было куда неуютнее, чем со Слугой. Любовь, которую поимели, обязывает. Кто бы мог подумать, что в историю токсичных отношений она попадёт в качестве доминанта, склонного к тирании.

— Это… — она замялась, подбирая слова, — нетерпимый к чему-либо.

Номер Шесть кивнул, словно положил ее ответ в некую шкатулку внутри головы.

— А что такое фигня?

— Ерунда. Нечто незначимое.

— А что такое дофига всего?

— Много.

— А что значит…

— Это ты убил номер Семнадцать? — она посмотрела на Хрисанфа в упор, после отвернулась.

Профессиональный опыт позволял предположить, что она уже знает ответ.

— Ее все равно пришлось бы кокнуть, родненькая. Она ж, поди, шпионила для Абаля, а то и для самого Примула. А ты лила в неё свою энергию и энергию метки, это было опасно. Кто-то должен был позаботиться о тебе.

— Она принадлежала Тотему Ворслея, и Примул отправил ее сюда умирать, — Ясмин усмехнулась. — А так-то Варда чтит законы, чтит человеческую жизнь, главное успеть понять, считает ли Варда тебя человеком.

Ответить Хрисанф не успел.

Рядом заворочался Верн, выбираясь из песков — взлохмаченный и серый от песочной пыли. Лицо у него было несчастливое.

Нормальная реакция на стрессовую психотерапию, причинённую против воли.

Верн сонно сел рядом, и они все трое молча смотрели, как пустыня катит свои пески, выстилая их карамельной морской рябью.

— Позавчера солнце ещё было, — наконец, ворчливо сказал Верн. — А вчера уже нет, и сегодня.

— В Чернотайе перемешаны погодные, климатические и часовые циклы, — объяснила Ясмин. — Тебе, наверное, будет сложно понять, потому что в Варде тоже пока никто не понимает. Прошло всего двадцать шесть лет с момента катастрофы, и, боюсь, истинных исследований о проводимых экспериментах в Астрее не сохранилось. Мы приходим в Чернотайю на ее условиях, вынимаем и уносим с собой ее часть, чтобы пытаться понять по этому кусочку принцип целого.

Верн, не отрываясь смотрел на неё все время, пока она говорила, словно она была говорящей черепашкой. На сером от песка лице жили только глаза — жгучие, как лазерный луч. Ясмин говорила и маялась под этим взглядом. Что он ищет в ее лице, о чем думает?

Они позавтракали мерзкими пилюлями и приняли состав от обезвоживания, а после вдруг поняли, что Слуга исчез. Ясмин вяло встала и, проваливаясь по щиколотку, прошлась по песочному плато, но пустыня лежали перед ней тихая и безмолвная. По песку грациозно ползли вчерашние лилии, не отставая на на шаг.

— Абаль! — крикнул Верн, когда они дошли до песочного обрыва, идущего сплошной стеной едва не до горизонта и закаменевшего от времени. Кажется примерно в таких условиях нашли последний скелет зауропода, насколько помнила Ясмин. В ее кругах год об этом трындели. Так замучили, что она и на пьянки бы перестала ходить, если бы не карьера.

— Абаль, — тихо позвал Хрисанф.

Кричать он попросту не умел, а пустыня глушила его и без того негромкий голос.

— А ты меня не позовёшь?

Ясмин медленно обернулась, хотя первым порывом было подскочить от неожиданности. Сердце заколотилось, как обезумевшая птица, пойманная в силок.

— Абаль, — наконец, сказала она.

Он стоял за ее спиной и держал в руках песочную лилию, повисшую на руках, как мертвая невеста. Белёсые, весьма увесистые листы ещё вяло трепыхались, словно в агонии, и отдаленно напоминали медузу, покинутую морем на сухой гальке. Наука требует жертв, но лилию-медузу было жалко.

— Так жалко, — сказал рот, едва Ясмин успела вообще осознать собственную мысль.

— Она напала на меня, — хмуро объяснил Слуга. — Я солгал, и она напала.

Лицо у него словно потемнело от подступающего раздражения, поэтому спросить, о чем он солгал, никто не захотел.

— Предупреждай, когда уходишь, — сказал Верн. — Мы час тебя ищем…

В его сторону сурово зашуршала ещё одна лилейная громада, прятавшаяся за желтым откосом песочной стенки, и тот быстро поправился:

— Около получаса.

Слугу не заинтересовала пантомима. Он снова развернулся к Ямине, сказал:

— Смотри — это не может быть растения рода Лилейных, это же чистый суккулент. Посмотри, какие лепестки.

Он приложил ее руку к ещё подрагивающим лепесткам, и Ясмин ощутила прохладную топкую тяжесть листьев в своей ладони. Обычно на разделочный стол, как называли в их ведомстве лабораторию, эти лилии попадали с лепестками тоньше пергаментной бумаги. Да и как попадали — всего-то дважды. Но никто никогда не рассказывал, какими они были при жизни.

— Наверное, уже скоро они потеряют влагу и высохнут, — расстроилась она. — Лилии при жизни совсем не то, что лилии после смерти.

— Да, — согласился Слуга. — Полагаю, что и ты после смерти будешь совсем другим человеком. Но какой же ты была при жизни?

Прекрасно. Слуга ее уже и похоронил. Хрисанф шумно загребая песок двинулся к ним, но Ясмин коротко махнула рукой, останавливая его. Голос Слуги вибрировал в ее голове, распадаясь на короткие звуки, в которых не было ни ненависти, ни гнева, разве что усталость и искусственная попутка вернуть контроль над уставшим ненавидеть умом.

— Похоже, ты знаешь обо мне больше, чем я сама, — засмеялась Ясмин. — Расскажи, какой я была?

— Мертвая девочка в лаборатории, покалеченная на экзамене Фло, мастер Тонкой лозы, совершенно случайно выпавший из окон собственной башни, Мастер Белого цветка умершая в расцвете сил, а перед смертью наделившая тебя титулом и оружием. Мастер легкой ладони, потерявшая дар речи и дар слуха. Милая и доверчивая номер Семнадцать, которая уже никогда не вернётся домой. Быть может, список длиннее, моя милая мастерица?

— Ты поэтому меня не убил? — вдруг поняла Ясмин. — Ты искал эту пустыню.

— Конечно, — Слуга засмеялся, и его легкий приятный смех искрился почти детской радостью. — Я знал, что ты — дитя Бересклета — найдёшь ее и подпишешь себе совершенно законный смертный приговор.

К ней подошёл Верн и встал плечо к плечу против Слуги.

— Ты сильнее, — сказал он. — Но я больше не считаю это справедливым.

Ясмин взглянула на него с недоумением, но едва он перехватил ее взгляд, отвернулась. Верн не тот человек, которого можно прочесть за полчаса. С виду вспыльчивое великовозрастное дитя, а внутри черт знает что намешано.

Но это все равно было мило. Ясмин обязательно бы это оценила, но внутри уже плескалась горькая беспощадная память, ведя ее по темным коридорам прошлого — ее и настоящей Ясмин. Их обеих, слившихся в единый анатомический суп. Разделанных, как чертовы песочные лилии, раскрошенных на порционные куски, распавшихся на атомы, чтобы вскоре сплавиться в подобие Эриний.

— О, — сказало прошлое ее голосом, наслаждаясь каждым мгновением. — Я с большой радостью расскажу тебе истину, конфетка.

Когда чертова реторта сломалась в третий раз, она вдруг поняла, что волноваться нужно, но о зачете, а о себе. Чертова трубка, выскочившая из паза соседней колбы, по которой шёл аммиак, прошлась химическим ожогом по левой руке и вдруг охватила страшной и едва переносимой болью все лицо. Ясмин хватило ума не вдохнуть, но ожог слизистых она тоже получила — маленькие кровяные язвы не сходили почти месяц, и она сама себе напоминала поле, засаженное сотней миниатюрных маков. Дар, который она копила, чтобы однажды вытащить из него своё прекрасное оружие ушёл в несколько секунд, чтобы спасти ей жизнь. Хрисанф тащил ее по коридорам мертвой санчасти, в которой не было ни единого человека и что-то утешающе бормотал в висок, а она чувствовала только холод и боль. Весь дар вытек из неё, как молоко из разбитой кружки. Она стала воздушным шариком, в который чья-то рука воткнула иголку.