Последний порог - Андраш Беркеши

Милан очнулся. Устало склонил голову на грудь. Вот так все и случилось. Должно было случиться. Он нисколько не виноват в том, что в их ряды затесались предатели. Подумал, как хорошо было бы, если бы его застрелили во сне. Он ничего не успел бы почувствовать. И снова в голову пришла мысль об Анне.

— Не хочу умирать, — тихо прошептал он сам себе и, закрыв глаза, чуть слышно начал читать любимые стихи Анны: — «Я забыл, как выглядят ее белокурые волосы...»

Воспоминания о любимой девушке пробудили в нем волю к жизни. Он будет жить, пока допрашивающие не вынудят его назвать имена тех, с кем он был связан. Ведь его могли застрелить сразу же после ареста или два дня назад, после очной ставки с Клавечкой, когда он признался в своей принадлежности к коммунистической партии. Почему его тогда, не застрелили? Почему?

Из коридора тюрьмы доносился звук шагов расхаживающего взад-вперед надзирателя.

В тот же вечер Хорст Шульмайер встретился на одной из конспиративных дач гестапо с Рейнхардом Гейдрихом. Просторная вилла со всеми удобствами находилась на северо-восточном склоне Мюгельберга, откуда открывался великолепный вид на озеро Большой Мюгель, а в солнечные дни был виден почти весь Берлин. Охрану дачи несли стражи в гражданском из личной охраны Гейдриха, за высоким забором была устроена сигнализация на случай тревоги, поэтому ничто не могло нарушить покой начальника СД.

Связь между собой Шульмайер и Гейдрих держали в столь строгой тайне, что даже их общие знакомые были твердо уверены в том, что дружеские отношения они порвали еще до смены властей, когда Гейдриха уволили из военно-морского флота. Именно поэтому они и встречались с большой осторожностью. Гейдриху было хорошо известно, что техники из исследовательского института Геринга подслушивают все его телефонные разговоры и тут же передают их содержание толстому Герману. Со своими доверенными людьми Гейдрих общался, пользуясь специальным кодом. Он много раз беседовал о странной деятельности исследовательского института с Гиммлером, предлагал передать институт в ведение гестапо, находя нелепым, что Геринг одновременно занимается и подслушиванием телефонных разговоров, и радиоразведкой. Однако Гиммлер отклонил его предложение, объяснив, что Геринг, чего доброго, может еще обидеться, вообще же гестапо регулярно получает материалы по подслушиванию телефонных разговоров, за исключением тех немногих, которые Геринг оставляет у себя, но это не имеет большого значения, а технические работники института — об этом и Гейдриху хорошо известно — знают свое дело очень хорошо. Так оно и было, и все-таки подобная независимость исследовательского института действовала Гейдриху на нервы.

Хорст Шульмайер общался с Гейдрихом с помощью тайного кода. Они договорились, что встретятся на даче после шести часов вечера. Гейдрих, высокий, с густыми белокурыми волосами, не показывал своей власти над другом детства. Шульмайера чрезвычайно удивляло его любезное, дружелюбное поведение. При наличии времени он мог часами разговаривать, вспоминая пору счастливого детства, ученические шалости, девочек, за которыми они оба когда-то ухаживали. И в этом не было никакого притворства. Каждый раз Шульмайеру приходилось делать усилия, чтобы противостоять колдовскому обаянию друга. Хороший организатор, Рейнхард полностью использовал способности своих подчиненных.

За год до того майор ездил в Париж, где встретился со своим старым другом Мариусом. Они говорили о Гейдрихе. Шульмайер всесторонне проанализировал поведение Рейнхарда, стараясь разгадать причину его двойственности. Мариус молчал, а когда ему надоели хвалебные эпитеты Хорста, ворчливо прервал его словами:

— Он вполне светский человек, образован, интеллигентен, большой любитель музыки, не порывает с друзьями, много работает. Ну, еще что? Говори... — Он озабоченно уставился на майора. — Добавим еще, — в голосе его послышалась легкая насмешка, — что он великолепный спортсмен, многократный чемпион мира по фехтованию, стройный, мускулистый Адонис. Правда, мне кажется, что уши у него слишком велики, нос крючковат, а пухлые губы напоминают губы чувственной женщины, хотя спорить я не буду. Согласен, что Рейнхард Гейдрих — образец немца высшей расы. Идеал, так сказать. Но вот что я хочу сказать вам, Хорст. Душевные качества убийц объяснять не надо. Убийц надо вешать. Поверьте мне, Хорст, что это так. Образованность, эрудиция, верность другу детства, любовь к музыке — все это лишь отягощающие вину убийцы обстоятельства. Меня все это нисколько не интересует, и я прошу мне об этом не рассказывать. Наплевать мне на сложное и противоречивое душевное состояние вашего друга Рени. На Гейдрихе я вижу только кровь. С головы до ног он весь в крови. Это и вам хорошо известно. Он — палач. Образованный, культурный палач.

Хорст Шульмайер смотрел на мускулистую фигуру стоящего у открытого окна мужчины. Внутренне он признавал правоту Мариуса. Нос Рени действительно был несколько длиннее обычного и изогнут крючком, и все-таки лицо у него мужественное. «Убийц надо вешать». Он вспоминал эту фразу каждый раз, когда начинал чувствовать влияние Гейдриха на свои собственные поступки.

— Иди сюда, Хорст, — сказал Гейдрих тонким, как у женщины, голосом. — Посмотри, какой великолепный вид.

Майор подошел к окну. Вид открывался поистине очаровательный. В зеркальной поверхности озера отражался свет фонарей, стоявших вдоль берега, а слева сверкали огни города: вспыхивали яркие рекламы, светились перекрещивающиеся линии улиц.

— Нам было семь или восемь лет, — начал Гейдрих, улыбаясь воспоминаниям, — когда мы поехали в лагерь в Тюрингию. Или ты уже забыл?

— Как будто припоминаю... Но, Рени, прошу тебя...

— Ладно уж... Подожди немного, Хорст, побудем несколько минут частными лицами. — Из сада был слышен шорох листвы дубов и вязов под порывами ветра. — Я стоял на посту. Вы спали в палатках и не подозревали, как я боялся. Знаешь, почему мне было так страшно? Потому что вокруг не было ничего, кроме непроглядной ночной темноты. Но позже страх исчез, внизу, в долине, в какой-то деревушке, зажглись огни. И я почувствовал, что не одинок. Ты любишь огни?

— Думаю, все люди их любят.

Гейдрих вернулся от окна к кожаному дивану.

— Хочешь выпить? Есть превосходный французский коньяк. Но если предпочитаешь шампанское... Что угодно.

— Не сердись...

— Не продолжай. У тебя нет желания выпить, и я не настаиваю. — Голубые глаза его испытующе уставились в бледное лицо майора. — Что случилось, Хорст? Ты нервничаешь?

Шульмайер сел, выбрал из дорогой сигаретницы на столе длинную сигарету с опиумом, закурил.

— Да, я нервничаю, — ответил он, выдыхая дым, а про себя подумал: «Грек (так они между собой называли Канариса), мягко говоря, имеет против меня зуб. Сегодня мне по секрету шепнули, что он намерен перевести меня в одну из дивизий, расположенных в Баварии».

Гейдрих слушал внимательно. Его слегка косящие глаза почти исчезли под высоким лбом. Сообщение Шульмайера было для него неприятной неожиданностью, особенно теперь, когда он собирался дать своему другу важное задание. До сих пор все шло хорошо, он был спокоен и уверен в том, что глубоко запущенным щупальцем может проникнуть в самые тайные намерения Канариса. Даже людям Гиммлера и тем не удавалось пробраться в окружение контр-адмирала, а ему это удалось, и сейчас, по существу, гестапо питается сведениями, получаемыми из этого превосходного источника. Были у него свои люди и в абвере, но на таких должностях, что до них доходили лишь обрывки сведений, маленькие кусочки из огромной мозаики. Хорст ему просто необходим. Он входил в непосредственное окружение Канариса и был в курсе почти всех важных дел. Гейдрих вспомнил данные, доставленные Хорстом о Реме. Он даже сам удивился, как хорошо работает абвер. Надо помешать Греку перевести его друга.

— Что случилось? Я знал, что Грек к тебе хорошо относится.

— «Хорошо»... — расстроенно ответил майор. — Но это ничего не значит. Канарис превыше всего ставит свою работу, результаты. Достигая успеха, он и на меня распространяет свое благоволение. А от неудач он звереет, безжалостно привлекает к ответственности и строго наказывает даже своих ближайших сотрудников.

— Что же у него сорвалось? — поинтересовался Гейдрих.

— Люди Брауна десять дней назад задержали Радовича.

— Радовича? Кто он такой?

— Студент. Венгерский подданный, корреспондент одной будапештской газеты в Берлине.

— За что же его арестовали?

— Подозревают, что он агент Коминтерна.

Гейдрих вскочил на ноги. Было заметно, как он взволнован.

— Радович? Начинаю припоминать. Я, кажется, встречал его имя в каком-то донесении. Агент Коминтерна? Прекрасно! — Тихо рассмеявшись, спросил: — Но почему Канарис считает арест парня провалом?