Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни - Ирен Роздобудько
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И поэтому лучше смотреться в стекло?
— Возможно… — наконец улыбнулась я. — В стекле я вижу только сирень. А это так красиво.
— Неужели вам так надоело собственное лицо?
— А разве с вами такого не бывает?
— Не бывает…
— Ну вот видите! Это потому, что мужчины любят себя больше, чем женщины! Им в себе нравится все.
— Вы себе надоели. Вы себе не нравитесь, — констатировал голос. — Но ведь вы ничего о себе не знаете… Если бы знали…
Я принципиально решила не оборачиваться. Я на это не клюну!
Голос у меня за спиной потеплел:
— Ты родилась в Италии в 1525 году в семье Алессандро Тутти — хранителя библиотеки Палаццо Дукале — Дворца венецианских дожей. У тебя было две старших сестры — Лаура и Вероника. Твое имя — Лукреция. Лукреция Тутти… Вы жили неподалеку от Моста Вздохов, соединяющего Дворец со зданием городской тюрьмы, в квартале Кастелло. В детстве ты часто смотрела в окно, наблюдая, как по Мосту ведут заключенных из зала Управления Законов. Они тяжело вздыхали, направляясь в казематы, и ты без пояснений старших поняла, почему Мост назван именно так. Больше всего тебе нравилось, когда отец брал тебя с собой в библиотеку. Вы пересекали площадь Святого Марка, поднимались по Лестнице Гигантов, шли под прохладными сводами галереи второго этажа и спускались в книгохранилище. Лучшего развлечения для тебя не существовало! Пока сестры вышивали у окна, наблюдая за красавцами-гондольерами, ты поглаживала пергаментные страницы древних книг и пыталась понять, что в них написано.
Однажды, когда отец был очень занят своими делами, ты незаметно вышла за пределы книгохранилища и, тихо ступая, направилась в южное крыло, в Зал Большого Совета. И зачарованно замерла посередине, впервые рассматривая полотна Тициана, Тинторетто и молодого мастера — Паоло Веронезе. Кстати, тогда ты еще не могла знать, как тебе повезло, ведь все шедевры были уничтожены пожаром, который случился несколькими годами позже.
В углу зала, расписывая колонну, работал художник. Ему было лет двадцать, но тебе он показался очень взрослым, даже старым. Ведь тебе было всего девять… Ты стояла тихо-тихо, но он ощутил твое присутствие и оглянулся.
«Приветствую вас, рыжая синьорина!» — произнес он. — «Я — не рыжая!» — обиделась ты. «О, прошу прощения, я не разглядел: вы — золотая!» — рассмеялся он и снова отвернулся к колонне. На ней тут же появился яркий штрих. Такой яркий, как цвет твоих волос…
…Ну да! Конечно, я помню запах влажного ветра, который бродит в самых потаенных уголках моего старого города. Сколько раз он срывал с моей шеи шелковый платок и швырял его на середину Гранд-Канала! Во рту у меня всегда горько — я люблю разгрызать стебелек какого-нибудь растения, которое встречается на моем пути. А растений тут немного. Да и те чаще всего растут в больших вазонах у лестниц и зданий. Серая дождевая дымка почти всегда висит над мостами и каналами. Из-за этого путешественникам наш город кажется хмурым, влажным и неприветливым. Тут мало простора, и улицы такие узкие, буквально на ширину раскинутых рук.
Но стоит лишь наступить ночи, как все преображается! Золотое с черным — это необычайно красиво! Черные рукава каналов, овальные мосты. Глубокие колодцы улиц и купола дворцов опутаны золотыми неводами лунного света. На воде тоже дрожит золотистая сетка.
Венецианская луна — сущая проказница! Она невзначай высвечивает детали, которые были незаметны днем. Засыпая, я смотрю на стену противоположного дома — на нем вырисовывается филигранный узор. Будто закопченный чайник поцарапали золотой иглой…
Вот почему я так полюбила черный цвет! Это цвет моего города. Лакированные черные гондолы, черные плащи-домино, черные шелковые мантильи на плечах аристократок. На этом фоне выгодно отличаются простолюдинки, на них — розовое с белым! Вот она, настоящая демократия — указ сената о борьбе с роскошью. Богатство тщательно скрывается. И только под крышами палаццо царит красное с золотым — цвета славы, свободы и страсти!
О, моя Венеция! Гениальное безумие зодчих Джорджо Массари, Антонио да Понте, Виченцо Скамоцци, Флиппо Календарио, Пьетро Базейо, Альфонсо Альбергетти — каждый в свое время уронил жемчужину в эти воды…
…Мне двадцать. Я люблю стоять на мосту Академии, смотреть на палаццо Фальер. Это изящное здание с двумя боковыми лоджиями. Оно сохранилось неизменным с тех времен, когда в нем жил дож Марино Фальер. Стоя на мосту, я представляю себе, как его вели на казнь… Бабушка моей бабушки рассказывала, что даже на плахе он слал проклятья горожанам, и все они едва сдерживались, чтобы не пасть на колени перед узурпатором. А потом еще долго не доверяли каждому следующему правителю…
…Сестры насмехаются надо мной: я отказываю десятому ухажеру. После книг, которые я перечитала в Палаццо Дукале, все они кажутся мне одинаковыми…
…После поездки в Верону сестры утверждают, что Святая Екатерина на полотне нашего земляка синьора Веронезе очень похожа на меня… Я молчу. Я стискиваю зубы. Вспоминаю прошлогодний карнавал…
«Приветствую вас, золотая синьора!» — окликает меня незнакомец в лиловом плаще. Я не сразу узнаю его. Он снова кажется мне слишком старым. «А я вас помню! Вы были маленькой любопытной девчонкой и обиделись на то, что я назвал вас рыжей…»
У женщин нашего города — легкий характер. Я не исключение, хотя и решила посвятить себя книгам. Мы садимся в гондолу. И гондольер Фабио — в нашем уютном городе почти все знают друг друга! — даже не спрашивая о маршруте, живо берется за весло. Опустив бархатный занавес, мы с Паоло пьем виноградное вино. И…
И затеваем нескончаемый спор о преимуществах и недостатках венецианской школы живописи. Я настаиваю на том, что полотна Паоло и Лоренцо Венециано слишком декоративны, более живые — болонцы. В них есть экспрессия, естественность, выразительность образов и лиц. Он доказывает, что болонская школа — порождение догмы, единственное ее преимущество в том, что она систематизировала художественное образование. И не более! А естественность и живость — находки раннего периода.
Я соглашаюсь. Мне все равно, ведь по-настоящему я восторгаюсь только Джотто…
О, зачем я это сказала! Будто забыла, что рядом — сам Веронезе. Глаза его сияют. Но пламя страсти медленно сменяется огнем гнева. Мы отчаянно боремся. Я пытаюсь укусить его за руку.
Бедняга Фабио уверен, что мы страстно занимаемся любовью…
С берегов-улиц с шипением падают в канал разноцветные звезды праздничного фейерверка. Я выпрыгиваю из гондолы неподалеку от своего дома.
— Ты — лучшая из всех женщин, которых я встречал! — кричит Паоло. — Никогда тебя не забуду!
На следующий день он должен ехать в Верону выполнять срочный заказ. Там и появится картина «Обручение Святой Екатерины» с моими глазами…
Я не вышла замуж. Я осталась со своими книгами, сменив отца на его должности. А когда Венеция пришла в упадок, ушла в монастырь. Там написала несколько работ о венецианской школе живописи. Всякий раз, когда выводила на бумаге имя Паоло Веронезе, с пера падала чернильная слеза.
…Дождь уже отчаянно хлестал сиреневые кусты своим прозрачным батогом. Они пенились, как морские волны.
Я люблю дождь. Я всю жизнь люблю хмурую погоду. Теперь понятно почему…
— Ну что ж… — сказала я, — идем, посидим где-нибудь. Я согласна.
И оглянулась.
В комнате никого не было…
Я поняла, что разговаривая видела в стекле лишь собственный силуэт…
Часть вторая
— Аутизм — это погружение в мир собственных переживаний, во время которого больной теряет контакт с реальностью и интерес к действительности. У таких больных обычно отсутствует потребность в общении с людьми, а чувства не имеют эмоциональной окраски.
— Но простите, доктор, насколько я знаю, — это врожденная болезнь и проявляется она еще в детстве. К тому же ее лечат. Кажется, ею страдал Дастин Хофман… А она — взрослая девочка… Кроме того, я бы не хотел, чтобы вы сделали ее подопытным кроликом. У вас таких хватает. Как по мне, здесь требуется незначительное терапевтическое вмешательство. Иногда я думаю, что она просто хитрит. Поэтому и обратился к вам. Это может быть затяжным кризисом, причем — творческим, но при чем здесь аутизм?
— Вы меня перебили, — заметил врач. — Мне бы хотелось обрисовать общую картину. По крайней мере, ту, которую я могу наблюдать сейчас. Если бы вы, Витольд, согласились на мое предложение, результаты были бы ощутимее…