Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни - Ирен Роздобудько

…Я вышла на берег после долгого плавания неуверенным шагом. Подошвы тут же обожгло горячим песком. Воздух втекал в ноздри, будто меня пытали расплавленным свинцом. Но понемногу я привыкла. Села под зонтик, и улыбчивый официант принес мне стакан апельсинового сока. Я осторожно глотнула. Мне понравилось…

— Дорогая, нельзя так долго находиться в воде, — услышала от высокого мужнины, который подошел, сел напротив и накинул на мои плечи белый махровый халат. — Посмотри, ты вся дрожишь, даже кожа посинела…

Я отдернула руку… Не все сразу!

На запястье остался едва заметный голубоватый отпечаток. Ничего, со временем это пройдет…»

Я думала, что еще стоит зима…

Оказалось, что мои ежедневные «включения автопилота»: утро, кофе, маршрутка, «желтый дом», рассказы, дорога домой, прослушивание и расшифровка записей — все это затянулось настолько, что я не заметила, как деревья покрылись листьями. По их размеру и насыщенному цвету я констатировала — зима закончилась довольно давно. Она просто засела в моей голове. А сегодня — Пасха. Выходной. Праздник.

Я не люблю праздников. Никогда не любила. Разве что в детстве. Но тогда не праздновали Пасху. По крайне мере так нарочито, как это делается сейчас. То, что приближается Пасха, я почувствовала, как зверь чувствует приближение стихии. Обычно мне бывает плохо всю неделю. То, чего другие ждут с неофитским восторгом, я словно ощущаю на собственной шкуре. Молитву в ночном саду, измену, допрос, путь на гору. Стук молотка… Понедельник-вторник-среда-четверг-пятница-суббота… Шесть суток. После которых жарят мясо, пьют вино… Супермаркеты ломятся от толп с тележками — толп, которые будут есть тело Его и пить кровь Его. А потом снова станут обижать друг друга.

Ничего не изменилось за тысячи лет.

Я прекрасно осознаю, что мое отношение к Богу обыденное, низкое, грешное. Я думаю о том, что у Него могли болеть зубы… А еще о том, что он не писал писем своей матери… Почему-то я чаще обращаюсь к ней и, если мне что-то нужно, произношу: «Скажи сыну своему…» Это вошло в привычку давно. С тех пор, как я стала читать Библию — так, как умела, как позволял мне разум, — чувствовала, что она — неадекватная, написана многими разными людьми и они, как и все обычные люди, не могли избежать собственной сущности. Начало с перечислением родословной меня раздражало больше всего. В нем было что-то искусственное. А то, что я видела между строками, заставляло затаить дыхание и часами думать о женщине из Магдалы и женщине из Назарета. Что легче: страдать или видеть страдания?..

Неожиданно я вспомнила рассказ того, кто назвался «технологом». И… расплакалась. Стояла у окна, смотрела на рынок, что находился напротив моего дома, и ощущала на щеках «соленую воду, выходящую из-под век». Я не плакала сто лет…

Люди шли довольные, по радио рассказывали о Туринской плащанице, на улице играла музыка. Мне хотелось позвонить на прямой эфир с вопросом: «Болели ли у Иисуса зубы?» Но это восприняли бы как кощунство. И я просто прокрутила вопрос в голове раз двести, пока слезы не высохли.

Меня всегда волновали «низменные» вопросы. Например, что случилось с женщиной из Магдалы, когда Его не стало? Куда отправился Варавва? Может быть, они закончили свою жизнь, сидя за одним столом в грязной забегаловке…

Нужно спросить у Технолога…

…Но у меня оставалось еще несколько пациентов. Что они делают в выходные дни, разговаривают ли друг с другом?

Три безразмерных выходных дня я просидела у окна, ломая спички. Наломала целую гору.

В среду лица тех, кто ехал со мной в маршрутке, светились сытостью и удовольствием. Многие женщины везли в пакетах недоеденные куличи и яйца — угостить коллег по работе, попробовать, чей кулич вкуснее, обменяться рецептами.

Я зашла в свой маленький кабинет, когда там еще хозяйничала уборщица, возившая тряпкой по полу. Заметив меня, она молча вытащила из кармана два яйца — синее и красное — и протянула их на раскрытой ладони, будто я была маленькой девочкой. Я спрятала их в свою сумку, мне безумно хотелось, чтобы эта милая женщина поскорее ушла.

Мне не терпелось увидеть последнего мужчину, моего подопечного. Потом я должна буду изложить свои впечатления главврачу. Просто впечатления. Почему-то он считал, что проводником в закрытый мир его пациентов могу быть только я. Почему — мне еще предстояло выяснить…

Итак, медсестра завела ко мне следующего. Как всегда, она сообщила, что этот считает себя наследником американского миллионера…

«Наследник» оказался приятным молодым человеком. Я щелкнула кнопкой записи…

«Семья у нас большая, настоящий клан: мои родители, двое дядьев с женами. Их дочери, мои сестры. Так уж случилось, что единственным мальчиком на весь род был я. И меня любили. Я мог делать все, что взбредет в голову, — меня никогда не наказывали.

Многого совсем не помню. Осталось чувство безмерного всемогущества, будто я был маленьким богом. Особенно в отношениях с девочками, ангелоподобными мотыльками в розовых кружевцах.

Обычно (лет до пяти) со мной гулял отец. Помню, сижу я в песке, а рядом копается это созданьице — волосы белые-белые, как борода у Деда Мороза, юбочка в горошек, трусики с кружевцем, красные новенькие туфельки — такие блестящие, что так и хочется их лизнуть, как леденец. Папа протягивает мне камешек, шепчет ласково: „Ну-ка, брось в нее! Не бойся — брось!“

Я и бросил. Попал в плечо. Созданьице посмотрело на меня, и глаза ее будто стали вдвое больше, потом — вчетверо и растеклись огромными прозрачными ручьями. Так интересно! Я ведь никогда не плакал. Меня оберегали. Тогда у меня еще не было никаких глубоких переживаний. Правда, остался неприятный осадок, будто случайно раздавил бабочку.

Следующий эпизод помню отчетливей. Велосипед! Мне купили новенький велосипед — почти такой же, как у папы, только немного меньше и легче. Вышли во двор, как два настоящих мужчины. Пока папа ходил за сигаретами, я хвастался великом перед соседской девочкой. Тоже ничего себе: шустрая, как мышка, а глаза, как у куклы, — большие и бархатные, в обрамлении длинных черных ресниц. Я разрешил ей подержаться за руль, она смеялась. Противно так, будто велосипедный звонок заклинило. Папа вернулся, погладил девочку по головке, дал конфетку. И мы поехали. По кругу объехали двор. Девочка бежит вслед за мной, звенит своим смехом-звоночком. Папа ее нахваливает, тоже смеется. А потом шепчет мне: „Ну-ка, поддай газку!“ Я сильнее налег на педали — девочка не отстает, смеется, даже в ушах звенит. „Ишь, какая веселая, — морщится папа и мне так тихонечко: — Еще поддай!“ А сам оборачивается к девочке, улыбается, подбадривает. А та бежит. Но уже не смеется, щеки красные, как помидор, пыхтит, старается не отставать — игра все-таки! „Быстрее!“ — приказывает сквозь зубы отец. Выехали на шоссе. Упрямая девчонка бежит! Дышит, как паровоз. В глазах, опять-таки, — вода. Наконец отстала, плюхнулась прямо в пылищу, колени поразбивала. Я еще разок оглянулся: бредет назад, хромает, спина согнута, платье в пыли… Папа мне подмигивает, я в ответ, конечно же, улыбаюсь. А сам чувствую, будто внутри меня кошачья лапка: мягкая, но с коготками и — царапает. Неприятное чувство…

Таких случаев было много, пока я не понял то, что должен был понять, то, к чему меня готовили: женщины не для этого мира. Он создан для мужчин. Сильных и бессмертных.

В школе я всегда сидел за партой один. Меня считали „злым“. Но я не был злым. Я просто не знал, как нужно себя вести, особенно в старших классах. И поэтому всегда держал оборону. Ни друзей, ни девушки у меня не было. Что за невезение, почему?

— Почему, — спросил как-то у матери, — вы считаете, что все зло — от женщин? Ведь ты — тоже женщина. И папа тебя не презирает.

— Понимаешь, сынок… — забегали глаза у матери, — времена изменились. Сейчас порядочных женщин нет — каждая если не наркоманка, то шлюха или охотница за чужим добром. Мы просто хотим уберечь тебя. Не хотим, чтобы ты страдал, когда женишься, если вдруг…

Она замолчала и отвернулась к плите — там что-то шипело. Мама засуетилась и не закончила фразу.

Тогда я впервые задумался о серьезности этого взрослого мира. Стыдливо и тайно, будто вор или разбойник, стал перебирать в голове женские имена. Каждое было будто кусочек сахара, который таял во рту. Анна… У нее рыжий завиток на затылке и сережка-капелька поблескивает в розовом ухе. Когда она стоит у доски — вызывающе выставляет вперед ногу в ажурном чулке. Как она их надевает — через голову? Марина… Все время ест сладости, и от этого ее губы всегда блестят, как леденец. Она, наверное, глупенькая. Но как об этом узнать? Анастасия… Просит списать. За поцелуй. И смеется. Вера… Нет, хватит! Я ненавижу их всех. Но почему мне так больно?.. Не могу уснуть, включаю ночник.