И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов

В начале войны Володю перевели в Тулу. Там питание было хуже, чем в Москве, и у него начали отекать ноги. 18–го декабря, под Николин день, состоялся суд. Подпись, из‑за которой Володю забрали, оказалась фальшивой (её сфотографировали, увеличили и обнаружили подделку). Сразу же после суда Володю выпустили, но в Москве ему жить не разрешили и предложили любой другой город. Он выбрал Свердловск, где жили его родители и три замужних сестры.

Когда я получила телеграмму об освобождении Володи, я полетела к батюшке. Он взял у меня телеграмму и заплакал. Как он молился Божией Матери и как благодарил Её! Я почувствовала, что именно за его молитвы Володю освободили. «Вот видите, — сказал батюшка, — полкомнаты было дел и все Божия Матерь закрыла».

В 42–м году начался голод. Все труднее было добывать продукты. Володя вызывал меня в Свердловск. Немцы наступали, положение становилось опасным. Я, конечно, пошла к батюшке, чтобы выяснить этот важный вопрос. Но батюшка на этот раз не дал определённого ответа, а предоставил мне решать самой. «Скорбь будет и тут и там, но там скорбь будет дольше», — сказал батюшка. Володя бомбардировал меня письмами и телеграммами, даже писал Алику (хотя ему было только семь лет). Немцы были очень близко и нас бы они, конечно, не пощадили. Я даже заплакала, но все же решила остаться на месте.

Вскоре батюшка заболел. Жизнь его близилась к концу. Когда я пришла к нему в следующий раз, он был очень слаб и почти не вставал с постели. «Господь ведёт меня и куда‑нибудь выведет. Может быть, к смерти», — тихим голосом сказал батюшка.

Незадолго до смерти он сказал мне: «Жизнь у вас будет хорошая, но чтобы никогда не было ни тени ропота». Однажды ночью я вижу о. Серафима во сне, очень ярко. Он предложил мне прочесть Евангелие от Луки. Я достала это Евангелие.

Он сказал: «Нет, не это. Надо взять Евангелие на славянском языке». Когда проснулась, я рассказала Алику свой сон и тут же решила идти в Загорск. Меня встретила М. А. На мой вопрос: «Как здоровье батюшки?» — она ответила: «Теперь ему хорошо, теперь ему совсем хорошо».

Я поняла её и заплакала. Она в утешение дала мне письмо Володи, но я не хотела даже смотреть на него. Но вот я почувствовала, что батюшка не позволяет мне плакать о нём. Из соседней комнаты раздавалось чтение Евангелия. «Сейчас и вы будете читать», — сказал мне кто‑то.

Я вошла в комнату, где лежал батюшка, покрытый пеленой. Лицо было тоже покрыто. Мне предложили читать Евангелие. Передо мной была 1–я глава Евангелия от Луки. Я вспомнила свой сон и меня охватил трепет. Я прочла первые десять глав. Потом ко мне подошла К. И. и приоткрыла лицо. «Как мощи», — сказала К. И. Она сказала, что похороны будут ночью. Я хотела прийти, но К. И. сказала, что не надо: «Я ведь вас утешила, как могла, и лицо его показала вам». Я решила послушаться, хотя мне было очень горько. И хорошо я сделала, что не пошла. На похоронах оказалась женщина–провокатор, которая сообщила о всех присутствующих. И почти всех потом арестовали.

Когда я вернулась домой и сказала Алику о смерти о. Серафима, он ответил: «Я так и знал. Он умер, ушёл в Царство Небесное, и это совсем не страшно». В течение нескольких дней Алик отказывался от всяких игр.

Батюшку похоронили в подполе, под тем местом, где находился алтарь.

При посещении Загорска мы всегда спускались вниз, чтоб помолиться на его могилке. Внутренняя связь с батюшкой продолжалась.

Елена Семёновна Мень,

1908 — 1979

Часть вторая 

Реки воды живой.

(М.Журинская)

Иногда бывают они обвесслены, как бы на царской трапезе, и радуются радостию и веселием неизглаголанным. В иной час бывают, как невеста, божественным покоем упокоеваемая в сообществе со своим женихом. Иногда же, как бесплотные Ангелы, находясь ещё в теле, чувствуют в себе такую же лёгкость и окрыленность. иногда же бывают как бы в упоении питием, возвеселяемые и упокоеваемые Духом, и в упоении божестьенными духовными тайнами. Иногда такою любовию разжигает их Дух, что, если бы можно было, вместили бы в сердце своём каждого человека, не отличая злого от доброго. Иногда, в смиренномудрии Духа, они столько уничижают себя пред всяким человеком, что почитают себя самыми последними и меньшими из всех. Иногда душа их успокоевается в некоем безмолвии, в тишине и мире; иногда умудряется благодатию в уразумении чего‑либо, в неизречённой мудрости, в ведении того, чего невозможно изглаголать языком. Иногда же человек делается, как один из обыкновенных.

Об отце Александре сказано и написано уже очень много, но совершенно ясно, что недостаточно; и ясно, что будут говорить и писать ещё. Живой перед Господом, живёт он и в памяти тех, кто его знал, — и в воспоминаниях оживает для тех, кто не встретился с ним до 9 сентября 1990 года. И в этом — наша великая ответственность.

Мы — разные, и он был с нами разным — но всегда был собою. Последним его заданием духовным детям стала вся их дальнейшая жизнь, чтобы без него жили, как при нём, — что, естественно, людям невозможно. Но не Богу…

И вот, пытаясь, «как при нём», наталкиваешься на почти непреодолимый барьер: он вообще‑то не очень поощрял разговоры о себе, — как же быть с воспоминаниями? Но лёгких заданий он не давал.

Всякая попытка дать личности краткое определение заранее ущербна, потому что никому из людей не дано полного, всеобъемлющего знания — в том числе и о других людях, — и тем более не дано смысловой полноты языку нынешнего века. Но пробовать надо, пусть и заранее осознавая недостаточность всякого личного опыта и всякой личной попытки. И проще понять, «как не надо», нежели «как надо»…

Во всех направлениях деятельности отца Александра вектор был один — апостолат, просвещение. И призван он был просветить страну, где уже в несколько поколений вбивался страх, и с перепуга люди забывали вековечную религиозную традицию. Он, как и Павел, был апостолом язычников, — но ни Рим, ни Афины апостольских времён таких несчастных не видели. А часть — малая, — которая придерживалась религии, в основном хранила её как нечто мёртвое, окостеневшее, и тем самым не столько хранила, сколько хоронила.

И в нынешнем «оживлении» религиозной жизни явственно проглядывает — наряду с искренним желанием «узреть Свет» — стремление реанимировать пышность ритуала, держать христианство в культурно–этнографических рамках. В этом стремлении едины и часть «старых» христиан, и множество неофитов, привлечённых внешностью, и искусствоведы, и — увы! — государственные структуры, староновые (или новостарые?) представители которых, уяснив, что Церковь не уничтожить, пытаются приспособить её к своим нуждам, а заодно и загнать в своего рода этнографический заповедник для интуристов.

Именно против этого всю свою жизнь выступал отец Атександр. Для него христианство было жизнью, а жизнь была — и вселенная представала гармоничной — и общая гармония её сияла сквозь все драмы и трагедии.

В этом смысле он был «просто» нормальным человеком — таким, каким Господь его задумал. «Восхождение к себе», к своему первообразу, он проделал с полнотой, составляющей удел немногих. И все его книги в конечном итоге — о восхождении к Богу всего человечества.

И для меня центральная из этих книг (не лучшая, не главная, а именно центральная, то есть требующая усвоения в первую очередь) — это «Магизм и единобожие», книга–предостережение, в которой с предельной ясностью сказано о полной несовместимости любой из авраамитических религий с магизмом, с язычеством, с идолопоклонством (так же, с такой же определённостью К. С. Льюис писал о несовместимости Неба и ада). Эта книга — не о древних временах, а о том, как всякого человека на его пути подстерегает опасность спутать ориентиры: стремление к Истине заменить заботой о комфорте (духовном, но это не лучше, а хуже чрезмерного увлечения преходящим), врождённую, то есть естественную, «нормальную» тягу к Богопознанию вытеснить конструированием кумиров, создаваемых по своему образуй подобию, а трудный опыт Богообщения заместить ритуалом.

И вот — накатилось время лихорадочного и беспорядочного, интенсивного и исступлённого кумиротворения. По всей нсназываемой ныне территории несутся вопли: «Отняли веру! В кого верить? Во что верить?» И ясно при этом, что не к Синаю обращены вопрошающие, что — увы! — выбор их — это бег по кругу: Ленин — Горбачев — Ельцин — Жириновский; «идейность» — погоня за богатством, политика — рок, Чумак — Кашпировский, йога — атлетизм… Идолы дробятся, множатся, рассыпаются, соединяются…

Невозможно представить себе ничего более страшного, нежели то, как к этому кругу присовокупляют «религию». И нет большего глумления над памятью отца Александра Меня, чем включение в число кумиров его самого, — его, жизнь прожившего (и, в сущности, жизнь отдавшего) в борьбе с идолопоклонством.