Встретимся в Эмпиреях - Игорь Удачин

— Наверное, я понимаю, о чем ты хочешь сказать… возьму, по крайней мере, на себя смелость думать, что понимаю. Но зачем кичиться своей капитуляцией? Можно же просто продолжать жить, как умеешь. И может, что-то все-таки произойдет…

— Ничто так не ранит душу, как надежда.

— Ах, Вик…

— Я отказываюсь от своей мечты!.. Но я не хочу терять вас, ребята, вашей дружбы и вашей поддержки… — голос ее дрогнул.

— Каких слов ты ждешь от меня сейчас? — спросил я Викторию и почувствовал, как странная подавленность овладевает мной.

— Осуди меня. Пристыди за мою слабость.

— Я не стану этого делать.

— Ты расскажешь обо всем ребятам?

— Нет.

— Но это же нечестно по отношению к ним. Я сама скажу.

— Надо ли? Ты уже выговорилась со мной. Будем считать ― этого достаточно. Попутно ты хотела проверить свои сомнения, но вся прелесть в том, что ни я и никто другой тут тебе не советчики. Отказаться от своей мечты, Вик? Но отпустит ли она — мечта — тебя? Вот мой единственно возможный совет: подкинь эту задачку времени. — С некоторых пор такая позиция стала ответной на все возникающие перед нами жизненные вопросы. Вероятно, нам подспудно нравилось пребывать в состоянии благоговения перед Неизвестным.

— Времени, — повторила вслед за мной Виктория и, унесенная, казалось, какими-то тяжкими раздумьями далеко-далеко, закивала головой.

Мы надолго замолчали, и я успел заметить, что Демон со Сливой сильно от нас оторвались. Из-за сгустившихся сумерек их совсем не видно впереди.

— Догоняем? — обращаюсь к Виктории.

— Угу. Догоняем.

Беремся за руки и ускоряем шаг.

Непростой разговор закончился, а я с этого момента взял на себя роль единоличного хранителя секрета Виктории: она отказывалась от бремени «воина», но оставалась нашим «оруженосцем». Игра слов, конечно. И каких только откровений ни могли мы тогда выложить друг дружке, каких только высокопарностей наговорить — способно ли было что-то и вправду повернуться вспять?

Сомнения и страх — естественный страх перед громадой, которой брошен вызов, — с такими нелюбезными попутчиками приходилось считаться каждому из нас. Не всегда и обо всем удается поговорить настолько открыто, насколько это возможно. Львиная доля информационного обмена между людьми — предчувствия, записывающиеся на лицах; потаенные ощущения, нарисованные на сетчатке глаз. Ни у кого из нас на душе не было безоблачно. И мы невольно делились нашими неослабевающими сомнениями через жесты, взгляды, невысказанные мысли, через молчание… не знаю в точности, как это происходит.

Хочу сказать о другом. Вести борьбу с такими понятиями-титанами как «время», «судьба», «предрешение» — безумно сложно. Под силу ли нам? — вот вопрос, витавший в воздухе беспрестанно. «Мы как дрожжи в очке унитаза ― бродим, бродим, а пирог не получается», — выразился однажды в беседе со мной Слива, и меня не на шутку зацепили его слова ― грубые, саркастичные (совершенно Сливе не свойственные), но бившие точно в десятку.

Что мы имели де-факто? Я и Слива ничего не делали, оцепенело выжидали — и тем самым только наводили тоску друг на друга. Виктория старалась держаться по-женски рассудительно — но эта рассудительность во всех смыслах мешала ей гораздо больше, чем нам, ребятам, мешали наши телячьи характеры. Демон, всегда и всюду генерировавший неимоверные объемы энергии, и тот заметно сдал, выглядел дезориентированно. И одновременно все мы ясно ощущали: наша общая летаргия — только затишье перед бурей…

17 июня

— Ну что глазами хлопаешь? Ты — немой? Я с тобой разговариваю! — тон Демона резкий и враждебный.

Мы в очередной раз пришли в наше пристанище в «недостройках» и застукали Аборигена (это прозвище к парню так и прилипло) спящим и закутавшимся в одеяла, принадлежавшие нам. Было раннее, еще дышащее прохладой утро, и посреди «залы» тлели угли от разведенного на ночь костра. Весь дым выветриться не успел. В нос ударял едкий и специфический запах. Как потом выяснилось, в рацион Аборигена неизменно входило блюдо из вареной крысятины — доступное и питательное… тьфу!.. Водой он пользовался дождевой, а варку производил в проржавевшей строительной каске, найденной среди развалин. Впоследствии суп из крысы по-Аборигеновски мы прозвали «Брандахлыст-кушай-и-молчи».

Первым желанием разлепившего сонные глаза Аборигена было, конечно, дать стрекача. Но мы обступили его, перекрыв все пути для побега, и пытались добиться хоть какого-то контакта. Аборигена одолевала мелкая дрожь, и разговаривать с нами он, по всей видимости, не собирался. Демон хотел наградить его для острастки затрещиной, но в ситуацию из-за наших спин вмешалась, державшаяся до этого момента в стороне, Виктория.

— Демон! Я здесь. Без рукоприкладства — хорошо?

Демон плюнул и ретировался, закурив у дальнего окна. Мы со Сливой тоже отошли, затоптали ногами то, что оставалось от костра, и стали распаковывать пакеты: с собой у нас была яблочная настойка, шоколад и мягкий хлеб.

Поведение Аборигена, скажу честно, меня несколько удивило. Когда представился наконец случай сбежать, он как раз таки этого не сделал. Аккуратно сложил одеяла в стопку и продолжал за нами наблюдать. Большей частью, мне показалось — за Викторией. Но хотя Виктория и взяла на себя роль его защитницы, дальнейшего внимания к оборванцу не проявляла.

Другими словами, как-то получилось, что мы смирились с пятой парой глаз и ушей в соседстве с нашей компанией и пытались особо не спотыкаться взглядами об Аборигена. Вели себя так, будто его рядом нет. Это было чем-то новым для нас, и необъяснимый интерес к эксперименту определенно присутствовал.

— Демон, ну ты чего там?! Иди сюда. Разливаем.

Мы пили настойку, морщились, закусывали шоколадом, жевали вкусный хлеб и разговаривали, разговаривали, разговаривали. Все почти как обычно.

А когда настало время уходить, Демон огорошил всех своим поступком. Подошел к Аборигену — тот сократился как червяк от укола, ясно, не ожидая для себя ничего хорошего. Но Демон лишь поставил перед ним недопитую бутылку, а рядом положил несколько сигарет и завернутый в бумагу ломоть хлеба. Ничего не сказал, не посмотрел. Развернулся и направился на выход.

Еле слышное «спасибо» догнало нас на лестнице, когда все четверо, смущенные и молчаливые, мы спускались вниз.

20 июня

Снова «недостройки». Вечер. Развели костер и варим в котелке кофе. Над головой ― чистое сумеречное небо, а по помещению разносится душистый запах приготовляемого напитка. Романтика.

Невдалеке — у стены, за кругом света, как что-то уже само собой разумеющееся — Абориген. Демон рассказывает про свое детство. Настроение у нас легкое. И даже такое, знаете, шутливо-отвязное.

— Лет шесть мне было, наверное. Родители прочитали мне сказку про русалочку — уж и не вспомню, как она называлась. Но на свою беду, надо сказать, прочитали. Я просто с ума сошел. Как только за мной недоглядят, ― хватаю удочку — и на пруды. Все русалку хотел поймать. Вот поймаю, думал, и будет она мне невеста! — вполголоса посмеивается своим воспоминаниям Демон.

— А я русалок не люблю, — с серьезным видом вставляет Слива, — у них ног нет, одни хвосты. Скользкие, заразы, и рыбой воняют.

Демон делает вид, что воспринял слова Сливы, как личное оскорбление. Виктория смеется, обняв колени и раскачиваясь взад-вперед.

— Ну-ка, умник, ты расскажи что-нибудь, — обращается к Сливе Демон.

— Что именно?

— Е-ка-лэ-мэ-нэ! Что-нибудь забавное из своего наивняцкого детства.

Слива ненадолго задумался, но вот лицо его просветляется — что-то да вспомнил.

— Хорошо, слушай. Шел я один раз с матерью по улице, а на скамейке сидел мужик: как теперь могу догадаться — с сильного похмелья. Вид у него был жалостливый, унылый такой, потрепанный, в руках пивная банка — поправлялся. И что-то в моих детских представлениях заставило углядеть в нем нищего, про которых тоже читали мне сказки, про их пустой карман и золотое сердце, спасающее мир. «Мам, дай монетку», — говорю. «Зачем тебе?» — спрашивает. «Надо, мам. Доброе дело нужно сделать». Она допытывается — я не признаюсь. Ладно. Дает. Я беру эту монету и бросаю мужику в банку. Ох, что дальше было! Крику! Воплей! Как же я заставил мать краснеть за себя… — Слива улыбается, но глаза его грустные.

— Сколько тебе было?

— Лет восемь.

— Когда мне было одиннадцать, — продолжает обмен историями Демон, — и никого дома не было — я разделся донага, встал задом к зеркалу и разрисовал свою попу масляными красками.

Слива присвистывает. Виктория опять смеется.

— На каждой ягодице у меня было по человечку с лопатой, — невозмутимо рассказывает дальше Демон, — и когда я прохаживался возле зеркала или просто переминался с ноги на ногу — мои землекопы усердно начинали копать в области… гм… промежности. Я был безмерно доволен своим творением!