Танго ненависти - Эрнест Пепин

Судья берет слово, призывая к спокойствию. Адвокаты приступают к прениям, каждый выводит свою партию. Пиликают скрипки, бьют барабаны, вступает тяжелая артиллерия, потоки вранья наталкиваются на опровержения, одна ария сменяет другую. Все это заставляет меня вспомнить о трагикомичной опере. Какая насмешка!

Почему она не скажет правду? Она должна сказать: «Я мечтаю увидеть его еще теплые внутренности на жаровне в аду. Я мечтаю приправить их жгучим перцем, чтобы приготовить отличное жаркое. Я мечтаю сыграть в футбол его яйцами. Я мечтаю сыграть на флейте, вырезанной из его костей. Я мечтаю отдать его плоть на растерзание стервятникам в пустыне. Я мечтаю вынуть жемчужины его глаз и украсить ими свои серьги. Я мечтаю, чтобы он попал в воды Амазонки и его разорвали пираньи. Я готова отдать один глаз, если он потеряет оба…»

Вот что должны услышать судьи вместо этих бесконечных сетований на горькую судьбу оскорбленной невинности.

И тогда ты спрашиваешь себя, в чем ошибка. Возможно, в желании получить все сразу, квинтэссенцию всего, выделенного при помощи огромного перегонного куба, называемого жизнью? Но, как говорят у тебя на родине: «Не бывает двухместных гробов».

Мысленно ты возвращаешься к ночам, проведенным у Коко, пьющей богемной художницы, в ее невообразимом доме в колониальном стиле, с облупившимися колоннами, где громоздятся горы матрасов, пахнущих плесенью. Они разбросаны по всем углам огромной мастерской, стены которой изнывают под тяжестью множества картин, при этом каждая картина по-своему прелестна; она освещает все вокруг призрачным голубоватым светом, напоминающим о крыльях бабочки, прилетевшей из чаши амазонских лесов. Воздух комнаты наполнен пряным ароматом тропических фруктов и рома. Пробуждаясь, можно следить за хаосом красок, за распахнутым зевом леса, улыбающимся с полотен, и вспоминать прошедшую ночь, когда вы с двумя американками, сияющими, беззаботными, щебечущими, крутили старенький столик, пытаясь воззвать к духам и заглянуть за грань неизведанного. Картины танцуют перед твоими полуприкрытыми веками, как огромный веер, охлаждающий жар ночного шабаша, в который ты был вовлечен лихорадкой гладкой розовой плоти, плавящейся от желания, дарующего один миг бессмертия. В момент высшего наслаждения вы ощущаете себя богами, гордыми от осознания того, что подарили жизнь времени, которое уже прошло.

Мысленно ты возвращаешься к тем встречам, когда ты купался в фортепьянной музыке, и ноты кружились бешеным роем пчел, выпархивая вместе с дымком сигареты из-под пальцев Мариуса. Ювелирная техника арпеджио в полупрозрачном мерцании смолы, добытой из самой глубины страданий нашей островной жизни. Музыкальная пьеса разрасталась, ширилась, касалась пальцами танцевальных площадок Гарлема, где звучал джаз, ритмы блюза и оживали фантомы великой Билли Холидей[38], Сэчмо[39], Монка Телониуса[40] и всех тех, кто не устал рычать до самой смерти об ударах судьбы. Ты выворачивался наизнанку, издавая хриплые и изломанные звуки негритянской музыки, разгоняющей тьму.

В чем же была твоя ошибка? Конечно, Ника ждала тебя порой до самого восхода солнца, не понимая, что ты задерживаешься потому, что тебя безудержно манили волшебные бухты ночи, куда причаливали великолепные корабли, наполненные всевозможными дарами этой жизни. А она страдала от едкого стыда из-за сплетен соседей.

А ты никак не мог стать примерным отцом семейства, сидящим со стаканчиком у скучного и безмолвного домашнего очага. Все твои дурные поступки звенят у тебя в голове, как маленькие колокольчики угрызений совести, и в то же время ты не жалеешь ни о чем.

Драйвовый богемный образ жизни устанавливал шесты с призами, на верхушке которых кружились мириады всевозможных удовольствий. Безумное, бездумное празднество с тысячами аттракционов и кривыми зеркалами, в которых отражались бородатые женщины. Ярмарочное гулянье с пьянящими каруселями, русскими горками, выписывающими головокружительные петли над толпой внизу. Все это веселье подхватывало тебя, и сердце билось, как сумасшедшее, и вены гнали потоки крови, смешивая их с дрожью луны. В глубинах женского тела, в единении всех частиц организма, звучащих в унисон, ты находил суть существования, ты чувствовал вибрацию ночи, которая смотрела бесчисленными глазами-звездами, как в бесконечном взрыве чувств рождается новая вселенная. Ты не мог от этого отказаться, и при этом ты любил ее, твою гордую, царственную Нику с короткими волосами… И она знала, что ты ее любишь. Она никогда в этом не сомневалась. Просто ей хотелось несколько иной любви, более правильной, более добродетельной, пригодной для выхода в свет. Она не понимала и не принимала твою жажду странствий, твои блистающие миражи, твою неистовость исследователя. Она опустила засов и укрылась в машинном отделении, генерирующем неприязнь. Она сжала тиски своего сердца на твоей жизни и давила так сильно, как могла, удерживая твою шею бродяги.

На самом деле ты хотел поговорить с ней, попросить отсрочить приговор, ослабить хватку. Ты хотел сказать ей, что тот мужчина умер (и вообще, сейчас мужчина ли ты?); что температура твоего тела опустилась ниже тридцати семи градусов; что ты вернулся из дальних странствий; что, наконец, осознал, что означает слово «брак», что порой ты смотришь на свою прошедшую жизнь как на старый манекен, который ранее походил на тебя, обнаруженный в пыльном углу чердака. Ты бы хотел объяснить ей, что был молодым бамбуком, который рос не как полагается — вверх, а в разные стороны, пытаясь услышать музыку всех ветров. Ты бы хотел положить к ее ногам грустное «прости», обращенное к прошлому. Ты бы хотел ей сказать, что, невзирая на все болезненные шрамы, для тебя она всегда останется необыкновенной женщиной, гордо стоящей на причале жизни. Ты хотел бы сказать ей, что война уже давно закончилась… Но ты не мог… Слова, которые приходят слишком поздно, не могут считаться отданным долгом. Слова, которые приходят слишком рано, всего лишь пустышки… Ты не мог говорить с ней, потому что твои руки жгли раскаленные наручники ее ненависти, и Ника уже давно перестала тебя слышать. Ты всего лишь хотел почистить ружье жизни и случайно неловко выстрелил. Ты бы хотел сказать ей все это, но суд — арена корриды. Здесь проливается кровь слов. Закон вонзает острый клинок в плоть судьбы. Вас обоих уже убили, сразу же после того, как взмахнули мулетой[41] ваши адвокаты. Не может быть справедливости при разводе, когда с болью разъединяются сердца.

Ты чувствуешь себя старым. Ты постарел. Ты хотел измотать жизнь, но это жизнь измотала тебя. Что от тебя осталось, старина? Обессилевший боец, который больше не может нанести ни одного удара и вынужден укрываться за щитом. Столько страстей, столько рвения — и все растрачено впустую, чтобы сегодня оказаться здесь! Среди мужчин, существующих в вялом безразличии, живущих в режиме строгой экономии и уже начавших отсчитывать, сколько лет осталось до последней сигареты. Все правильно: нет двухместных гробов, но и нет одноместного брака! Ты бы хотел сказать ей, что ты это понял! Именно поэтому появилась Мари-Солей… Чтобы подарить тебе шанс… Твой последний шанс… Он умер, этот бешеный пес! Он умер, но его душа лает лишь для тебя… Ты хотел сказать ей все это, взять ее за руку и тихо заплакать в ее объятиях, в объятиях друга. Твоего лучшего друга…

Реальность напоминает о себе. Адвокаты собирают свои партитуры. Ника издает тихий вздох глубоко несчастной женщины. Но она прекрасно понимает, что выиграла тяжбу. Ни один судья не сможет устоять перед прошением детей. Судья не догадывается, сколько терпения, сколько труда вложено в это прошение, не знает всех хитросплетений. Судья судит бумажки, он не судит жизни. В очередной раз тебе прищемили уши и хвост. Дети могут учиться. Они скоро позабудут удушливый запах мясной лавки…

Ты тяжело спускаешься по ступеням здания суда, как будто к ногам привязаны пудовые гири. Ты погружаешься в мазохистское самокопание. Ты чувствуешь себя виноватым — даже дети отказались от тебя. И хотя ты точно не знаешь, в чем виноват, преступление требует наказания. Ты не видишь солнца, которое светит сквозь кроны деревьев. Еще долго у тебя в голове будет царить ночь. Ты встречаешь своего друга. Он уже давно в курсе событий и чувствует, что Ника вновь нанесла удар, вогнав шпагу по самую гарду. «Эта женщина будет всегда тебя преследовать, как неутомимый охотник за головами», — бросает он перед тем, как попрощаться.

Ты вспоминаешь, что ты находишься под постоянным наблюдением. Она обращается к служащим твоей фирмы узнать о твоем продвижении по службе. Она расспрашивает то одного, то другого о подробностях твоей повседневной жизни. Она интересуется, куда ты поехал. Она ведет дневник наблюдений за твоей жизнью и отмечает в нем красными чернилами каждый поступок, каждый жест твоей подруги. У нее везде установлены радары, они передают сигналы о самом интимном, отслеживают необходимую информацию и потихоньку переваривают тебя, как ненасытный удав. И, наконец, Ман Тотуае не дает покоя невидимой части твоего тела. В один прекрасный день это закончится. Ты пытаешься в это верить, но порой начинаешь сомневаться. За десять лет твои волосы побелели, и ты видишь, как твоя юность отражается в друзьях твоих детей. Ты больше не атакуешь, а лишь защищаешься. Ты хочешь только одного — вести размеренную, беззаботную жизнь с Мари-Солей. Но вот уже десять лет ты вязнешь в зыбучих песках судебных процессов! Из глубин памяти выплывают слова песенки Эснара Буасдюра: