Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

Посвящение

He мысля гордый свет забавить,Вниманье дружбы возлюбя,Хотел бы я тебе представить4 Залог достойнее тебя,Достойнее души прекрасной,Святой исполненной мечты,Поэзии живой и ясной,8 Высоких дум и простоты;Но так и быть – рукой пристрастнойПрими собранье пестрых глав,Полусмешных, полупечальных,12 Простонародных, идеальных,Небрежный плод моих забав,Бессонниц, легких вдохновений,Незрелых и увядших лет,12 Ума холодных наблюденийИ сердца горестных замет.

Последовательность рифм: ababececdiidofof (здесь, как и везде, гласные стоят вместо женских рифм). Размер: четырехстопный ямб. История напечатания этой пьесы (сочиненной 29 декабря 1827 г., после того, как три главы ЕО вышли в свет и шесть были завершены) весьма примечательна.

Первое издание главы первой (печатание закончено 7 февраля 1825 г., поступило в продажу через девять дней) было посвящено брату Льву («Посвящено брату Льву Сергеевичу Пушкину»). Лев Пушкин (1805–1852), уезжая из Михайловского в первой неделе ноября 1824 г., взял с собой в Петербург точную копию первой главы, чтобы напечатать ее там с помощью Плетнева (см. ниже). Лев Пушкин был восторженным литературным доброхотом, но небрежным в денежных делах и, что того хуже, распространял рукописные стихи брата, читал их на званых вечерах и разрешал пушкинским поклонникам их переписывать. Он обладал замечательной памятью и изрядной художественной проницательностью. Летом 1825 г. в Михайловском ссыльный начал роптать и следующей весной взорвался. Баратынский изо всех сил старался оправдать «Левушку», но отношения Пушкина с непутевым братом так и не обрели былой теплоты.

Гораздо больше усердия проявил Петр Плетнев (1792–1865), тихий, высокообразованный человек, исступленно преданный таланту и поэзии. В 1820-е гг. он преподавал историю и литературу благородным девицам и кадетам в различных учебных заведениях; в 1826 г. давал уроки в императорском дворце; с 1832 г. был профессором русской литературы в Петербургском университете, а в 1840 г. стал его ректором.

В конце октября 1824 г. Пушкин писал Плетневу из Михайловского в Петербург. Вот черновик письма (тетрадь 2370, л. 34):

«Ты издал дядю моего.Творец Опасного соседаДостоин очень был того,Хотя покойная БеседаИ не жалела лик его[97].Теперь издай меня, приятель,Плоды пустых моих трудов;Но ради Феба, мой Плетнев,Когда ты будешь свой издатель?

Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего Онегина — созови мой Ареопаг, ты, Ж<уковский>, Гнед<ич> и Дельвиг — от вас ожидаю суда и с покорностию приму его решение. Жалею, что нет между вами Бара<тын-ского>, говорят, он пишет [поэму]».

Первая ссылка в этом стишке (четырехстопный ямб) относится к Василию Пушкину (незначительному поэту, 1767–1830), дяде Пушкина по отцовской линии. Его лучшим произведением была названная здесь сатирическая поэма «Опасный сосед» (1811), герой которой распутник Буянов появится и в ЕО (см. коммент. к гл. 5, XXVI, 9 и XXXIX, 12) как «брат двоюродный» самого Пушкина и первый претендент на руку Татьяны (гл. 7, XXVI, 2). Далее речь о литературной вражде между прогрессистами, или западниками (кружок «Арзамас»), и архаистами, или шишковистами (кружок «Беседа»), вражде, не имевшей абсолютно никаких последствий для развития русской литературы и отмеченной дурными манерами с обеих сторон (см. коммент. к гл. 8, XIV, 13). Плетнев занимался публикацией стихотворений Василия Пушкина («Стихотворения», Санкт-Петербург, 1822), не включивших, конечно, «Опасного соседа».

Участие Плетнева в этом деле выражалось следующим образом. В 1821 г. Вяземский написал из Московской губернии своему петербургскому корреспонденту Александру Тургеневу и попросил последнего организовать подписку на печатание стихотворений Василия Пушкина. Тургенев медлил, ссылаясь (1 ноября 1821 г.) на то, что, поскольку ему «некогда садить цветы в нашей литературе», когда «надобно вырвать терние, да и не оттуда», он перепоручил это предприятие Плетневу. Хлопотами Плетнева было собрано пятьсот рублей; но лишь к концу апреля 1822 г. (отсрочка, которая чуть с ума не свела бедного Василия Пушкина) удалось найти достаточно подписчиков — в основном усилиями добрейшего Вяземского, — чтобы отдать книгу в печать. Я не смог обнаружить, какие финансовые договоренности связывали Плетнева и Александра Пушкина, но в том, как Плетнев взялся за издание главы первой ЕО, прелестно охарактеризовав ее в письме к автору от 22 января 1825 г. как «карманное зеркало петербургской молодежи», чувствуется радость поистине бескорыстная.

Пушкинисты обвиняют Плетнева, что он-де был плохим корректором и мало сделал для посмертной славы Пушкина. Но не забудем, что Плетнев стал первым биографом нашего поэта («Современник», 1838, XL).

Впервые посвящение появилось в отдельном издании (около 1 февраля 1828 г.) глав четвертой и пятой: «Петру Александровичу Плетневу» с датой «29 декабря 1827 г.»; хотя посвящение вводит лишь эти две главы, его содержание подразумевает всю совокупность пяти глав романа. Дружба, породившая такое посвящение, скорее всего, должна оставаться безоблачной даже после утраты первой легкомысленной пылкости, и есть все основания полагать, что Пушкин очень старался загладить нанесенную Плетневу обиду (см. ниже); но, вообще говоря, посвящения обычно становятся обузой для всех, с кем связаны. В первом полном издании ЕО (23 марта 1833 г.) эта пьеса была как-то робко перемещена в конец книги (с. 268–269), в примечания, где под номером 23 было сказано: «Четвертая и пятая главы вышли в свет с следующим посвящением П. А. Плетневу». Ниже приводился текст. Затем во втором полном и последнем прижизненном издании (январь 1837 г.) после временного пребывания в означенном чистилище посвящение вернулось на прежнее место в начало романа, где и разместилось на двух страницах (VII и VIII) перед с. 1 без всякого упоминания имени Плетнева. Но злоключения его на сем не кончились. Если допустимо судить по экземпляру редкого издания 1837 г. в собрании Байярда Л. Кильгура Мл. (№ 688) Хотоновской библиотеки Гарвардского университета, в некоторых книжках, должно быть, существовал четвертый лист с посвящением, ошибочно вплетенный между с. 204 (окончанием гл. 7, II, 9) и с. 205.

Плетнев писал очень слабые стихи. В ужасающей небольшой элегии, неуклюжей и смиренной, а впрочем, вполне безобидной, напечатанной в журнале Александра Воейкова «Сын отечества» (1821, VIII), Плетнев изобразил — от первого лица! — нечто, претендующее на ностальгические переживания в Риме поэта Батюшкова (с которым он лично даже не был знаком). Тридцатичетырехлетннй Константин Батюшков, незадолго до того перенесший первые приступы сумасшествия, которому суждено было продлиться еще тридцать четыре года, вплоть до смерти поэта в 1855 г., был возмущен этой «элегией» намного сильнее, чем если бы пребывал в здравом уме. Это несчастное происшествие, особенно мучительное ввиду восторженного преклонения Плетнева перед Батюшковым, нашло резкий отклик в пушкинской переписке. О «бледном, как мертвец», слоге Плетнева Пушкин безжалостно отозвался в письме брату от 4 сентября 1822 г., а последний «по ошибке» показал его доброму другу Плетневу. В ответ Плетнев тут же обратился к Пушкину с очень слабым, но трогательным стихотворением («Я не сержусь на едкий твой упрек»), где выражает сомнение, что он, Плетнев, сможет сказать о своих собратьях-поэтах, с которыми его соединили «искусства в общий круг»:

«Мне в славе их участие дано;Я буду жить бессмертием мне милых».Напрасно жду! С любовию моейК поэзии, в душе с тоской глубокой,Быть может, я под бурей грозных днейСклонюсь к земле как тополь одинокий.

Плетнев послал свое стихотворение из Петербурга в Кишинев примерно осенью 1822 г., а Пушкин в (декабрьском?) ответном письме, от коего до нас дошел лишь черновик, как мог утешал расстроенного любителя муз и приписал свои «легкомысленные строки» о стиле Плетнева «так называемой хандре», которой часто бывает подвержен. «Не подумай, однако, — продолжает Пушкин в черновике, — что не умею ценить неоспоримого твоего дарования. […] Когда я в совершенной памяти — твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня как поэзия моих любимцев».

Пушкинское посвящение — не более чем продолжение цитированных утешительных, но лживых заверений. И в течение пятнадцати лет этот альбатрос висел на шее у нашего поэта.