Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
He могу себе вообразить Пушкина, в то время не владевшего английским (и столь же безразличного к огородным вредителям в Англии, сколь и к саранче в России), который бы читал рассуждения сквайра Бёрка о бобах и репе. Скорее всего, он набрел на эту цитату в чьем-нибудь альбоме и собирался использовать ее, возможно намекая на читателей, не делающих «разграниченья» между автором и его персонажами[74], — эта мысль вновь возникает в гл. 1, LVI, где Пушкин настаивает на разнице между автором и главным героем, дабы не получить обвинения в подражании Байрону, который в своих героях выводил себя. Надо отметить, что, по свидетельству биографов Байрона, последний любил посылать (из Венеции) порочащие его заметки в парижские и венские газеты в надежде, что британская пресса их перепечатает, и что он получил (от герцога де Брогли) прозвище «un fanfaron du vice»[75] — a это вновь возвращает нас к главному эпиграфу.
Отвергнутые эпиграфы
Беловая рукопись первой главы (хранящаяся под номером ПБ 8 и именуемая «Автографом» в Акад. 1937), подготовленная Пушкиным в Одессе не раньше октября 1823 г. и не позже января 1824 г., в некоторых частностях отличается от первого издания главы (16 февраля 1825 г.). Эта беловая рукопись снабжена написанным на обложке главным эпиграфом: строками 252–253 поэмы Евгения Баратынского «Пиры» (позже Пушкин собирался использовать их в качестве эпиграфа к гл. 4, если судить по беловой рукописи этой песни); далее идет заглавие «Евгений Онегин», а под ним еще один эпиграф. «Nothing is such an ennemy [sic] to accuracy of judgment as a coarse discrimination. Burke» (см. выше: «Главный эпиграф») Затем стоит: «Одесса. MDCCCXXIII» и два эпиграфа к главе. Первый:
По жизни так скользит горячность молодая:И жить торопится и чувствовать спешит…[76]
(Пушкин сначала написал «спешит» вместо «скользит»).
И второй:
«Pas entièrement exempt de vanité il avait encore de cette espèce d'orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d'un sentiment de supériorité peut-être imaginaire.
Tiré d'une lettre particulière»[77].Пушкин сначала написал «encore plus d'orgueil et de ce genre» и «suite d'un sentiment de supériorité sur les autres»[78]
В тридцатистраничной копии (именуемой «Копия» в Акад. 1937) гл. 1, снятой переписчиком осенью 1824 г., исправленной поэтом и отосланной с братом Львом в Петербург, отсутствуют и Баратынский, и Бёрк. Вначале стоит посвящение, написанное на обложке рукой поэта:
Посвящено Брату Льву Сергеевичу ПушкинуЗатем следует заглавие:
Евгений Онегин Роман в стихах Сочинение А. П. …В идущем далее эпиграфе по-французски первые три слова («Pas entièrement exempt»[79]) Пушкиным вычеркнуты и заменены на одно «Pétri», вставленное карандашом (если верить описанию копии, данному В. Срезневским (П. и его совр., 1904, вып. 2, с. 3)
В издании 1825 г. и переиздании 1829 г. эпиграф из Вяземского отсутствует, он появляется перед первой главой в изданиях 1833 г. и 1837 г.
Отвергнутые вступления
Главу первую, вышедшую отдельным изданием (1-е изд., 16 февр. 1825 г.; 2-е изд., конец марта 1829 г.), Пушкин снабдил посвящением брату и предисловием, которое должно было свидетельствовать об отстраненности издателя и которое более не перепечатывалось в полных изданиях романа:
«Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.
Несколько песен или глав Евгения Онегина уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости[80], ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы [1820].
Первая глава представляет нечто целое Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо[81], шуточное произведение мрачного Байрона.
Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского пленника [герой одноименной романтической поэмы Пушкина, напечатанной в 1822 г.], также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие[82]. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов».
В рукописи предисловия, датированной 1824 г. (тетрадь 2370, л. 10, 11), с прелестным изображением онегинского профиля над сокращенным заглавием («Предисловие к Евг. Онег.»), второе предложение четвертого абзаца начинается так. «Очень справедливо будут осуждать характер главного лица — напоминающего Ч<ильд> H<arol'da>» [sic[83]; переправленное «Адольфа» отсылает к «Адольфу» Бенжамена Констана]; пятый же абзац заменяли следующие два:
«Звание издателя не позволяет нам хвалить ни осуждать сего нового — произведения — Мнения наши могут показаться пристрастными — Но да будет нам позволено обратить внимание поч<теннейшей> пуб<лики> и г.г. журн<алистов> на достоинство, еще новое в сатирическом писателе: наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Петрон, Вольтер и Байрон — далеко не редко не сохранили должного уважения к читателям и к прекрасному полу. Говорят что наши Дамы начинают читать по русски — Смело предлагаем им произведение где найдут они под легким покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные.
Другое Достоинство почти столь же важное приносящее не малую честь сердечному незлобию нашего Авт<ора> есть совер<шенное> отсутствие оскорбительной личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческой бдительности нашей Цензуры, блю<стительницы> нравов, государст<венного> спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной клеветы насмешливого легкомыслия…»
(Последнее предложение не закончено.)
В изданиях первой главы 1825 и 1829 гг. за предисловием следовала (с. XI–XXII) пьеса-пролог или Vorspiel[84] со свободной схемой рифмовки, написанная четырехстопным ямбом (и заканчивающаяся выразительной фразой в прозе). Она называлась «Разговор книгопродавца с поэтом», была написана 26 сентября в Михайловском и перепечатана в виде отдельного стихотворения (не связанного с ЕО, с которым и в самом деле не имела ничего общего) в первом Собрании сочинений нашего поэта (1826; вышло в свет 28 декабря 1825 г.). Пушкин велел брату Льву датировать это стихотворение в печати 1823 г., по-видимому, с целью не допустить вызываемых некоторыми стихами (например, 144–159) ассоциаций с пребыванием автора в Одессе в начале лета 1824 г., когда у него был роман с графиней Елизаветой Воронцовой
<…>
РАЗГОВОР КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ Книгопродавец[85]Стишки для вас одна забава,Немножко стоит вам присесть,Уж разгласить успела славаВезде приятнейшую весть:Поэма, говорят, готова,Плод новых умственных затей.Итак, решите, жду я слова:Назначьте сами цену ей.Стишки любимца муз и грацийМы вмиг рублями заменимИ в пук наличных ассигнацийЛисточки ваши обратим.О чем вздохнули так глубоко,Нельзя ль узнать?
ПоэтЯ был далеко:Я время то воспоминал,Когда, надеждами богатый,Поэт беспечный, я писалИз вдохновенья, не из платы.Я видел вновь приюты скалИ темный кров уединенья,Где я на пир воображенья,Бывало, музу призывал.Там слаще голос мой звучал;Там доле яркие виденья,С неизъяснимою красой[86],Вились, летали надо мнойВ часы ночного вдохновенья!Все волновало нежный ум:[87]Цветущий луг, луны блистанье,В часовне ветхой бури шум,Старушки чудное преданье.Какой-то демон обладалМоими играми, досугом;За мною всюду он летал,Мне звуки дивные шептал,И тяжким, пламенным недугомБыла полна моя глава;В ней грезы чудные рождались;В размеры стройные стекалисьМои послушные словаИ звонкой рифмой замыкались.В гармонии соперник мойБыл шум лесов иль вихорь буйный,Иль иволги напев живой,Иль ночью моря гул глухой,Иль шепот речки тихоструйной.Тогда в безмолвии трудов,Делиться не был я готовС толпою пламенным восторгом,И музы сладостных даровНе унижал постыдным торгом;Я был хранитель их скупой:Так точно в гордости немой,От взоров черни лицемернойДары любовницы младойХранит любовник суеверный.
КнигопродавецНо слава заменила вамМечтанья тайного отрады:Вы разошлися по рукам,Меж тем как пыльные громадыЛежалой прозы и стиховНапрасно ждут себе чтецовИ ветреной ее награды.
ПоэтБлажен, кто про себя таилДуши высокие созданьяИ от людей, как от могил,Не ждал за чувства воздаянья!Блажен, кто молча был поэтИ, терном славы не увитый,Презренной чернию зарытый,Без имени покинул свет!Обманчивей и снов надежды,Что слава? шепот ли чтеца?Гоненье ль низкого невежды?Иль восхищение глупца?
КнигопродавецЛорд Байрон был того же мненья[88];Жуковский то же говорил[89];Но свет узнал и раскупилИх сладкозвучные творенья.И впрямь, завиден ваш удел:Поэт казнит, поэт венчает;Злодеев громом вечных стрелВ потомстве дальном поражает;Героев утешает он;С Коринной[90] на киферский тронСвою любовницу возносит.Хвала для вас докучный звон;Но сердце женщин славы просит:Для них пишите, их ушамПриятна лесть Анакреона:В младые лета розы намДороже лавров Геликона.
ПоэтСамолюбивые мечты,Утехи юности безумной!И я, средь бури жизни шумной,Искал вниманья красоты,Глаза прелестные читалиМеня с улыбкою любви;Уста волшебные шепталиМне звуки сладкие мои…Но полно! в жертву им свободыМечтатель уж не принесет;Пускай их Шаликов[91] поет,Любезный баловень природы.Что мне до них? Теперь в глушиБезмолвно жизнь моя несется;Стон лиры верной не коснетсяИх легкой, ветреной души;Не чисто в них воображенье:Не понимает нас оно,И, признак Бога, вдохновеньеДля них и чуждо и смешно.Когда на память мне невольноПридет внушенный ими стих,Я так и вспыхну[92], сердцу больно:Мне стыдно идолов моих.К чему, несчастный, я стремился?Пред кем унизил гордый ум?Кого восторгом чистых думБоготворить не устыдился?
КнигопродавецЛюблю ваш гнев. Таков поэт!Причины ваших огорченийМне знать нельзя, но исключенийДля милых дам ужели нет?Ужели ни одна не стоитНи вдохновенья, ни страстей[93]И ваших песен не присвоитВсесильной красоте своей?Молчите вы?
ПоэтЗачем поэтуТревожить сердца тяжкий сон?Бесплодно память мучит он.И что ж? какое дело свету?Я всем чужой Душа мояХранит ли образ незабвенный?Любви блаженство знал ли я?Тоскою ль долгой изнуренный,Таил я слезы в тишине?Где та была, которой очи[94],Как небо, улыбались мне?Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?…………………………………………………[95]И что ж? Докучный стон любви,Слова покажутся моиБезумца диким лепетаньем.Там сердце их поймет одно,И то с печальным содроганьем:Судьбою так уж решено.Ах, мысль о той души завялойМогла бы юность оживитьИ сны поэзии бывалойТолпою снова возмутить!Она одна бы разумелаСтихи неясные мои;Одна бы в сердце пламенелаЛампадой чистою любви.Увы, напрасные желанья!Она отвергла заклинанья,Мольбу, тоску судьбы[96] моей:Земных восторгов излиянья,Как божеству, не нужно ей.
КнигопродавецИтак, любовью утомленный,Наскуча лепетом молвы,Заране отказались выОт вашей лиры вдохновенной.Теперь, оставя шумный свет,И муз, и ветреную моду,Что ж изберете вы?
ПоэтСвободу.
КнигопродавецПрекрасно. Вот же вам совет.Внемлите истине полезной:Наш век — торгаш; в сей век железныйБез денег и свободы нет.Что слава? — Яркая заплатаНа ветхом рубище певца.Нам нужно злата, злата, злата:Копите злато до конца!Предвижу ваше возраженье;Но вас я знаю, господа:Вам ваше дорого творенье,Пока на пламени трудаКипит, бурлит воображенье;Оно застынет, и тогдаПостыло вам и сочиненье.Позвольте просто вам сказать:Не продается вдохновенье,Но можно рукопись продать.Что ж медлить! уж ко мне заходятНетерпеливые чтецы;Вкруг лавки журналисты бродят,За ними тощие певцы:Кто просит пищи для сатиры,Кто для души, кто для пера;И признаюсь — от вашей лирыПредвижу много я добра.
ПоэтВы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.
Посвящение
