Я пел прошлой ночью для монстра - Бенджамин Саэнс

— Но ты же чувствуешь, Зак. Когда я не пошел за Шарки, ты ужасно разозлился на меня. Я предполагаю, это из-за того, что ты любишь Шарки. И ты любишь Рафаэля. Я видел, как ты смотрел на него, когда он рассказывал о своем сыне. Потом ты посмотрел на меня, и, кажется, я знаю, что ты хотел сказать своим взглядом. Я предполагаю, что ты хотел, чтобы я унял его боль. Ты хотел, чтобы Рафаэль освободился от боли, и хотел, чтобы я что-то сделал. Я прав?

— Да, что-то в этом роде.

— Я не могу унять его боль, Зак. Но ты любишь его. Ты любишь Рафаэля, я это вижу. Это прекрасно. Это чувство прекрасно, Зак.

— Оно приносит невыносимую боль, Адам.

— Согласен.

— Ненавижу это.

— Но любовь не всегда приносит боль, Зак. Тебе никто не говорил, что она может приносить большую радость?

Никто и никогда не говорил мне ничего о любви. Ни единого слова.

У Эмита, нашего нового соседа, шоколадная кожа и черные глаза. Он довольно здоровый парень и в чем-то похож на Шарки. Он любит шмотки. У него полно солнечных очков, часов и тому подобного. Огромное количество дорогущих кроссовок и куча одежды. Ему около тридцати, и он, как и Шарки, занимает много места. Рафаэль не перестает улыбаться, и я знаю, чему он улыбается. Он думает о том же, о чем и я: этот парень уже занял всю кабинку номер девять. Но нам обоим пофиг на это.

Эмит не очень разговорчив. Такое ощущение, что он мыслями где-то не здесь.

Я читал книгу, а Рафаэль рисовал. Разложив свои вещи, Эмит сунул в карман пачку сигарет и был таков.

— Люди приходят сюда и уходят, — сказал я.

— Никто не останется здесь навсегда, Зак.

— Наверное, нет.

Мне пришла в голову мысль, что Рафаэль тоже не задержится тут надолго. Я чувствовал это. Он сам сказал, что ощущает себя обновленным, как в пустыне после летней бури. Сердце екнуло. Что я буду делать, когда он уйдет? И я сам, насколько я тут останусь? Меня снова охватила тревожность. Черт.

Я встал с постели, отложил книгу и подошел к Рафаэлю посмотреть, что он рисует. На картине в самом центре ночного неба светила луна. Слева от нее Рафаэль рисовал какой-то силуэт.

— Что это будет?

— Койот.

— Почему койот?

— Он будет выть. То есть, по-своему петь.

Было непохоже, что его койот воет. Я пригляделся. Рафаэль еще не дорисовал его, но тот выглядел так, словно готовился к прыжку в воздух. Словно он был счастлив.

— Хоакин. Мне очень жаль, — сказал я, сев на стул рядом со столом Рафаэля, как делал всегда, желая с ним поговорить.

— Думаю, он — одна из причин, по которым я пришел сюда. Чтобы отпустить его. Воспоминания о нем — один из моих монстров. Прекрасный Хоакин. Я не в силах больше носить все это в себе, Зак.

Кажется, я понимал, о чем он говорит.

— Я не мог заснуть прошлой ночью. Тебе снился кошмар. Ты говорил с Сантьяго. Всё повторял: не надо, не надо, не надо. Я подошел к тебе и сел на твою постель. И знаешь, что я сделал, Зак? Я спел.

— Спел?

— Да, Зак.

— Но ты же сказал, что перестал петь в день смерти Хоакина.

— Я не пел до прошлой ночи.

— И что ты спел?

— Одну песню. Я пел ее Хоакину.

— Ты спел ее мне?

— Да. И ты успокоился и затих. Мне подумалось тогда, что ты снова в безопасности во сне. Я встал, оделся и пошел к дереву, которое назвал Заком. И я встал возле него и начал петь. Я пел ту песню и, клянусь, ощущал себя так, будто она огнем льется из сердца.

— Спой мне ее, — прошептал я, глядя прямо в глаза Рафаэлю.

Наверное, Рафаэль увидел что-то в моих глазах. Или, может, услышал что-то в моем голосе. Он спел ее мне…

Как-то утром захочешь ты воли,И крылом разрежешь простор голубой.До тех пор же не узнаешь ты боли,Ведь и папа, и мама — рядом с тобой.[9]

Рафаэль был похож на ангела. Мне вспомнился тот день, когда мистер Гарсия играл для меня на трубе. Я ничего не слышал прекраснее той мелодии. До этого времени. И я понял, что Рафаэль нашел способ укрощения своего монстра.

В это мгновение я понял, что Рафаэль уйдет.

Я хотел удержать его.

Хотел, чтобы он остался рядом навсегда.

Хотел, чтобы он научил меня петь эту песню.

Как можно жить, не умея петь?

Мне не спалось.

Рафаэль только что отвел Эмита обратно в постель. Тот лунатил так же, как Шарки. Рафаэль, и правда, как сторожевая собака. Он страж нашей кабинки номер девять.

Я перебирал в голове перечень того, из-за чего волнуюсь и переживаю. Я волнуюсь о Шарки. Волнуюсь, что он не справится с собой. Волнуюсь о себе, о том, что буду делать без Рафаэля. Я слышал, как после ужина он говорил по телефону. Не знаю, с кем он говорил, но слышал, как он сказал, что вернется домой где-то через неделю или около того. Домой. Странное слово. Я не думал о нем долгое время.

Мне вдруг пришло на ум: Адам знает, что случилось со мной. Он знает, как я сюда попал. Так почему он мне просто об этом не скажет?

Я уже знаю ответ на этот вопрос.

Я борюсь сам с собой, я это знаю. Одну минуту я хочу всё вспомнить, в другую — хочу жить в стране забвения. Одну минуту я хочу чувствовать, в другую — не хочу чувствовать ничего и никогда. Одну минуту я хочу научиться петь, в другую — хочу возненавидеть Рафаэля за то, что он заставил меня вспомнить о том, что в мире есть песни.

Я сам себя свожу с ума.

Живу между днем и ночью.

Хочу двигаться дальше и хочу застыть на месте.

Хочу спать и хочу бодрствовать одновременно.

Хочу, чтобы меня любили, и хочу, чтобы меня оставили в покое.

Я знаю, что мне становится лучше, потому что теперь я могу называть вещи своими именами. Могу найти себе место на карте мира. Могу. Я могу говорить с собой о себе. Могу быть честным в отношении множества вещей. Но я не хочу думать о маме, отце и брате.

Я знаю, что случилось что-то плохое.

Думаю, что воспоминания на самом деле могут убить.

Я проснулся. Посмотрел на часы. Встал и включил настольную лампу. Достал альбом для рисования. Я ничего не рисовал с того самого времени, как оказался здесь. Не знаю почему, но мне нужно было сейчас что-то нарисовать. Нужно, иначе я умру. Я просто знаю, что умру.

Вернувшаяся тревожность душила меня. Я не мог дышать. Рисуя, я смогу сделать вдох.

Я рисовал. Карандаш скользил по белому листу. Теперь я видел, что именно рисую.

Я будто наблюдал за собой со стороны, вне своего собственного тела. Моя рука сама собой двигалась по бумаге.

Я рисовал. И вспоминал.

Глава 11

Пробуждение

Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.

— Пора вставать, Закария, — услышал я голос Рафаэля, но веки не разлепил.

— У меня нет сил.

— Вставай.

— На черта? Я лучше посплю.

— Никаких посплю. Давай вставай. Прими душ.

Этот парень не отстанет.

— Ладно, — сказал я. — И иди ты на хуй.

— Милый ротик. Очень милый ротик.

— Я серьезно, Рафаль. Иди на хуй. Почему ты не сказал мне, что уходишь? — Я сел в постели.

Рафаэль не ответил на мой вопрос.

— Проснулся наконец? — лишь спросил он.

— Я думал, мы друзья.

— Мы друзья, Зак. — Сцепив пальцы, он постучал костяшками одной руки о другую. Иногда он делает так. — Пришло время, Зак. Я думал, ты знал. Я здесь уже пятьдесят восемь дней. — Он улыбнулся мне — по этой улыбке было не понять, что она означает. — Пятьдесят восемь гребаных дней.

— Милый ротик, — заметил я.

— Да уж. Слушай, Зак, пора вставать.

— Ты должен был сказать мне, что уходишь.

— Это не было секретом, Зак.

— Иди ты.

— Прими душ, мальчик.

— Не называй меня мальчиком. И иди на хуй.

Рафаэль ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся, глядя на меня. Я не был уверен, что означает его взгляд.

Рафаэль вышел из кабинки, а я уселся в постели, уставившись в пол. И чего я всегда пялюсь в пол? Иногда я действительно себя ненавижу. Я встал и посмотрел на свой карандашный рисунок. Это была сцена из моей жизни, та ее часть, которую я хотел позабыть. Но теперь я вспоминал, и лучше мне от этого не становилось. Мне становилось только хуже. Я взял рисунок, затем снова опустил его на стол, подавляя желание порвать. Порвать его на клочки.

Каково это — ощущать себя цельным, не быть в разладе с собой, не нервничать и не паниковать? Каково это — ходить по свету с высоко поднятой головой, глядя в небеса, а не в землю, на то, что ползает под ногами.

Я направился в душ, но проходя мимо стола Рафаэля наткнулся взглядом на его дневник. Он был открыт. Подойдя, я взял его в руки. Я держал дневник, уговаривая себя положить его на место и уйти. Вот только я этого не сделал — я впился глазами в слова и начал читать:

Я чувствую себя так, будто долгое время еду по дороге совершенно один. Я даже не знаю, куда еду. И проблема не в том, что я один — в одиночестве нет ничего плохого, меня оно никогда не напрягало. Но порой мне ужасно хочется перестать ехать туда, куда ведет эта чертова дорога. Мне хочется остановить машину и вспомнить, откуда я еду и зачем я куда-то поехал.