Я пел прошлой ночью для монстра - Бенджамин Саэнс

— Я вел машину. Отвлекся. Думал о сценарии, над которым работал. Со мной в машине был сын, а я не смотрел на дорогу. Затем машина вдруг с чем-то столкнулась, и я потерял управление. И потом… я не знаю. Все закружилось и… Хоакин кричал, он кричал… Следующее, что я помню — как очнулся в больнице. Я все спрашивал про Хоакина. Звал его. Хоакин? Хоакин? Где Хоакин? По лицу жены я понял, что он… — Рафаэль замолчал, наверное, не в силах произнести слово «мертв». Он не мог произнести его вслух. — Моей жене даже не нужно было говорить мне это. Я убил его. Ему было семь лет, и я его убил. — Он рыдал, повторяя «Хоакин» и ударяя себя в грудь кулаком. Он больше походил на раненое животное, чем на человека.

Мне было безумно тяжело видеть его таким, мое сердце рвалось на части. Это было невыносимо. Хоакин. Хоакин. Хоакин. Рафаэль открыл свою душу, и в ней не оказалось ничего кроме боли и он жил сейчас в этой боли — целиком и полностью, всем сердцем, разумом и телом. Он сполз со стула на колени, продолжая бить кулаком по груди, и я посмотрел на Адама, глазами умоляя его всё это остановить. Я схватил за руку Лиззи, у которой катились по щекам слезы, желая только одного — чтобы всё это прекратилось.

Никогда не думал, что человеческая боль может так звучать. Это была самая печальная песня в мире. Рафаэль был сломлен, он рухнул вниз и достиг самого дна черной ямы страданий, и я не был уверен, что он сможет выбраться из нее.

Адам поднял Рафаэля с пола и усадил обратно на стул. Не знаю, как долго Рафаэль плакал. Весь мир затих, и во всей вселенной не было ничего, кроме звуков боли человека с истерзанной душой.

Наконец Рафаэль успокоился и застыл. Я понимал, что он ушел глубоко в себя и теперь пытается вернуться. Он потянулся к коробке с салфетками, стоящей в центре круга, глубоко вздохнул и посмотрел на Адама.

— Я не мог тебе этого рассказать.

Он опустил взгляд в пол, затем снова поднял глаза на Адама.

— Я не произносил его имя с самых похорон. Одиннадцать лет.

Рафаэль посмотрел на меня.

— Ему было бы сейчас восемнадцать, — он криво улыбнулся.

Мне хотелось сказать: «Если хочешь, я буду твоим сыном. Я буду. Я буду хорошим сыном». Но я ничего не сказал, я лишь попытался улыбнуться ему в ответ.

— Моя жизнь развалилась после его смерти. Мы его усыновили. Моя жена… не думаю, что она хотела проходить через усыновление, но она пошла мне навстречу. Наверное, она видела, как сильно я хотел иметь детей. Думаю, она знала, что я безумно люблю его, люблю как никого другого в этом мире. Она чувствовала себя одинокой и покинутой. Она и была такой. Когда он умер, она просто стала жить дальше. Кажется, я ее даже ненавидел за это. Она же ненавидела меня за то, что я не мог продолжать жить. Она тоже горевала, но не могла жить в одной лишь печали. Я же… я пил. Она ушла от меня через год. Но я оставил ее задолго до этого. И не могу себя простить.

Слезы Рафаэля текли маленькими ручьями, и Адам внезапно сделал то, чего никогда еще не делал. Он взял Рафаэля за руку и посмотрел ему в глаза, прямо в глаза.

— Я думаю, ты можешь простить себя. Думаю, ты сам понимаешь, что уже пора это сделать.

Рафаэль не поднимал глаз, но Адам не выпускал его ладони.

— Я пел ему. Все время пел. Я перестал петь в день его смерти.

Адам тоже плакал, и я впервые видел в нем человека, простого человека. До этого я видел в нем лишь моего психотерапевта. Он был парнем, чья работа заключается в помощи нам. В помощи мне. Но он был кем-то большим. Все в этом мире были далеко не такими, какими я себе их представлял. Я чувствовал себя маленьким и глупым.

Мы тихо сидели, все четверо. Наконец Адам выпустил руку Рафаэля и кивнул мне с Лиззи.

— Что скажите вы? Зак? Лиззи?

— Это был несчастный случай, — отозвалась Лиззи.

Рафаэль кивнул. Ему хотелось в это верить, но он не верил. Пока нет.

Адам вопросительно посмотрел на меня.

— Я хочу вспомнить, — сказал я, сам не зная, что хотел сказать именно это. — Думаю, если я все вспомню, то монстр уйдет. Это как… — я умолк, взглянув на Рафаэля. — Это как для тебя произнести вслух имя твоего сына. Это больно. Но зато теперь это не сидит занозой внутри тебя.

Рафаэль улыбнулся мне. Клянусь, это была самая прекрасная улыбка в мире.

— Не ненавидь себя больше, Рафаэль, — сказал я. — Пожалуйста, перестань себя ненавидеть.

После группового занятия я ждал Адама, сидя у его маленького кабинета. Мне было интересно, о чем он говорит с Рафаэлем. Почему-то мне вспомнился наш разговор за завтраком. Когда Джоди сказала, что ее сын — мой ровесник, лицо Рафаэля исказила гримаса. Так, словно ему кто-то дал под дых. Теперь я знаю, почему. Теперь я знаю, почему он так добр ко мне. Потому что я ровесник его сына.

Может быть, Рафаэль не видит меня?

Может быть, всё что он видит, глядя на меня — своего сына?

Эта мысль убивала меня. Понимаете, то же самое было с моими матерью и отцом. Думаю, что большую часть времени они не видели меня. Они даже самих себя не видели. Давно я о них не думал. Интересно, почему?

— Твоя очередь, — услышал я голос открывшего дверь Рафаэля. Он улыбался, на улице светило солнце и было не так уж холодно. Не сегодня.

Рафаэль сел рядом со мной и спросил:

— Ты в порядке?

— Наверное. А ты?

— Я в порядке, Зак. Правда. — Он сделал глубокий вдох, задержал воздух в легких, затем медленно выдохнул его. — Боже, иногда я жалею, что бросил курить. — Он засмеялся. Думаю, он смеялся над самим собой. Он часто так делал — смеялся над собой. Здоровое поведение и все такое. — Ты когда-нибудь попадал в летнюю бурю в пустыне, Зак?

— Да, — ответил я.

— Всё разом обрушивается на тебя — ветер, гром, молнии и ливень. И, кажется, что настал конец света. Такой ошеломляющий апокалиптический момент. А потом всё — раз — и закончилось. Мир снова погрузился в тишину и покой. И воздух пахнет свежестью и обновлением. Вдыхая его, тебе хочется жить.

— Да, это так, — согласился я.

— Вот что я чувствую сейчас, Зак — то, что чувствовал в пустыне после летней бури.

Адам говорил по телефону, его дверь была открыта. Он показал, чтобы я сел. Закончив разговор, он кивнул мне и спросил:

— Как ты, приятель?

Ему нравится слово «приятель». Мне тоже.

— В растрепанных чувствах.

— После происшедшего утром в группе?

— Да. Рафаэль хранил большой секрет.

— Да уж. Вот ведь в чем дело, вы парни считаете, что секреты — это все ерунда, но они убивают вас. Поэтому нам нужно, чтобы вы не держали их в себе. Они, правда, убивают вас. Всех вас. — Он взглянул на меня. — У тебя много секретов, о которых ты умалчиваешь.

— Наверное.

— Когда ты собираешься открыть их?

— Я не такой храбрый, как Рафаэль.

— Я предполагаю, что ты достаточно храбр, чтобы открыть их все.

Мне захотелось сказать ему, что Бог не написал на моем сердце «храбрость».

— Ты меня переоцениваешь.

— А ты себя недооцениваешь, Зак. Совсем себя не ценишь. Знаешь, ты сказал Рафаэлю прекрасные слова — что он должен перестать себя ненавидеть. Тебе следует прислушаться к своему собственному совету.

— Уху.

Адам насмешливо улыбнулся — о да, знаю я эти его улыбочки.

— Ты сказал, что хочешь вспомнить.

— Хочу.

— Я сейчас задам тебе вопрос, Зак.

— Давай.

— Почему ты никогда не спрашивал о том, как попал сюда? Как давно ты здесь… шестьдесят дней?

— Пятьдесят три дня.

— Пятьдесят три дня и ты все еще не спросил, что привело тебя сюда.

Я без выражения смотрел на него.

— В первый свой день тут ты сказал мне, что не знаешь, как сюда попал. И после этого ни разу об этом не говорил. Ни разу не спросил, кто платит за твое пребывание здесь. Ни разу не спросил, откуда у тебя на счету деньги, деньги, на которые ты покупаешь себе сигареты, мыло, шампунь, крем для бритья и тому подобное. — Он замолчал, словно не уверенный в том, следует ли продолжать, но затем на его лице появилась решимость. — И ты ни разу не спросил меня о своей семье.

Я весь оцепенел. Знаете, я чувствовал себя одним из тех автомобильных стекол, которые разбивал битой. Язык прирос к небу. Я не мог говорить. Я не знал, что сказать.

— Зак?

Адам изучающе смотрел на меня. Я не отводил взгляда. Я знаю, что в моих глазах застыл вопрос. В его глазах — тоже.

— Адам, я не хочу этого знать.

— Не хочешь знать или боишься узнать?

— Я сказал тебе, что не отличаюсь храбростью.

— Ты храбрый, Зак. Разве я тебе не сказал однажды, что ты уже пережил самое худшее? Ты здесь. Ты жив. Ты уже пережил все самое плохое.

— Я не жив.

— Жив.

— Я ничего не чувствую. Я ненавижу что-либо чувствовать. Я говорил тебе.

— Но ты же чувствуешь, Зак. Когда я не пошел за Шарки, ты ужасно разозлился на меня. Я предполагаю, это из-за того, что ты любишь Шарки. И ты любишь Рафаэля. Я видел, как ты смотрел на него, когда он рассказывал о своем сыне. Потом ты посмотрел на меня, и, кажется, я знаю, что ты хотел сказать своим взглядом. Я предполагаю, что ты хотел, чтобы я унял его боль. Ты хотел, чтобы Рафаэль освободился от боли, и хотел, чтобы я что-то сделал. Я прав?