Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

– А почему она мокрая?

– А потому что она ходила купаться в рассоле после вашего семейного праздника! – закричал кто-то в сенях веселым басом.

Девочка встрепенулась, и слезы разом высохли у нее на глазах.

– Ну-ка, выходи, проказница! Дядя Федосей тебе подарки привез! – В детскую мимо Сеньчуковой и пристава, стоявшего в одной нательной сорочке и мятых штанах, протиснулся веселый усатый дядька в мундире брандмейстера. – Держи вот, Нусскнакер, новомодная штучка.

Брандмейстер сунул девочке куклу-щелкунчика, в синем мундирном фраке, с непомерно большой головой в треуголке и с тяжелой американской нижней челюстью.

– А это индейский вождь. Торговец на Охтинском рынке сказал, что перья натуральные, от индейского петуха.

– Я умею такие рисовать, – сказала Маша, немного смущаясь, и показала пальцем на рисунок химическим карандашом, сделанный прямо на бумажных обоях.

– Индейскый вошь Болшая Писка, – прочитал брандмейстер подпись под рисунком и вытер лоб платком. – Действительно большая… Сама рисовала, или помог кто?

– Витя помогал…

– Витя – это кто? – спросил у пристава брандмейстер.

– Это старший сын моего брата-судейского, – ответил тот.

– Ты этому-то Вите ухи надери, Иван Александрович. Экий пакостник!

Из столовой раздался раздраженный и хриплый голос капитана:

– Я не брал ваш коньяк, мамаша.

Капитан приковылял откуда-то снизу, злой на весь свет за свои безнадежно испорченные сапоги, которые он не то, что намазать, даже с ног стащить вчера забыл.

– Иван, мне с тобой переговорить надо.

– Дозволь тебе, братец, представить: Федосей Иванович Резванов, местный брандмейстер, – сказал пристав. – А это мой брат, Александр Александрович, служит в штабе Гвардейского корпуса.

– А что, в гвардии так принято косолапить, или вам сапоги малы? – спросил у капитана брандмейстер.

– Милостивый государь! – вспыхнул гвардеец.

– Да перестаньте, полно вам! – сказал Резванов. – Не будете ж вы брандмейстера на дуэль вызывать! Засмеют.

– Мне надо поговорить с тобой наедине, – повторил брату капитан, тряся тяжелой головой.

Пристав пожал плечами, но предложил капитану пройти вниз в кабинет.

– Ну, чего тебе? – устало спросил Сеньчуков-старший, когда они оказались одни.

– Меня преследуют, Иван!

– Долги надо вовремя платить. И у тебя, конечно, сейчас нет на это денег… У меня тоже нет. Ты не отдал мне еще те сто рублей, что занимал летом.

– Не в этом дело. Каких-то два мазурика, один из которых сейчас сидит у тебя в кутузке, преследуют меня по пятам уже несколько дней.

– А что же им от тебя надо?

– Понятия не имею.

– Чем врать, ты мне лучше расскажи все.

– Да вот святой истинный крест! Могу только догадываться. Дело в том, что во вторник я присутствовал на секретном совещании у Его Высочества великого князя Владимира. Он сообщил нам, что планы нигилистов убить Государя приобрели реальные очертания, а поскольку полиция откровенно бездействует – прости, но ты сам это прекрасно знаешь, – то для охраны императорских особ его высочество учредил особую лигу по примеру Священной Дружины, и я назначен руководить непосредственной охраной.

– Видал я ваших дружинников в «Акрополе», – буркнул пристав. – Никаких пожертвований вы от меня не дождетесь.

– Причем тут пожертвования! – вскипел капитан. – Речь идет о моей жизни! Эти нигилисты явно хотят меня убить, чтобы наша лига не разрушила их коварных замыслов!

– И чем же простой пригородный пристав может помочь вашей лиге?

– Отдай мне того арестанта, что сидит у тебя в кутузке. Я отвезу его сейчас прямо к Его Высочеству. Уж там его сумеют разговорить, на каком бы языке он не разговаривал!

– Да отпустил я твоего арестанта еще утром. Какая лига? Какая охрана? У тебя после матушкиного завещания совсем мозги набекрень съехали!

– Ну, братец, это тебе так не пройдет! – крикнул капитан и выскочил из кабинета.

– Сударь, постойте! – окликнул его женский голос.

– Кто вы, сударыня? – недоуменно обернулся капитан к прилично одетой молодой даме, выглянувшей из дверей канцелярии.

– Просительница. Его превосходительство директор Департамента полиции вчера вечером велел мне идти сюда в канцелярию, а сам так и не появился.

– И как же он выглядел, ваш директор Департамента? – спросил пристав, тоже выходя из кабинета. – Невысокого роста, гладко бритый….

– Он был, конечно, бритый, но ростом повыше вас на полголовы. С малиновым воротником на мундире.

– Братец Сергей изволил над вами, сударыня, зло пошутить, – сказал пристав Сеньчуков. – Здесь участок, а не Департамент полиции. Извольте отправляться восвояси. Вот господин капитан сейчас в город поедет, он вас и сопроводит.

– Но позвольте, мне сказали, что его превосходительство можно застать здесь.

– Вон!!! – заорал пристав. Из казармы выскочили похмельные городовые.

– Твой папенька дядю Сашу взашей выпроваживает, – пояснила Ольга Сеньчукова вздрогнувшей испуганно дочери. За всю ее недолгую жизнь на ее пути встретилось только трое мужчин, которые были ей антипатичны: ее муж, деверь и Петр Николаевич Дурново. На беду, именно эти трое предъявляли на ее особу особые права, обусловленные частью законом, часть иными неписаными установлениями. Она подошла к глобусу, забытому вчера Женечкой при отъезде, крутанула его и спросила вслух, глядя на мелькание континентов и океанов на глянцевой поверхности шара: – Интересно, а где тут Лондон?

Из «Исповеди дезинфектора»:

«Во времена почившего ныне в Бозе Государя Императора Александра Николаевича, дня за три до венчания сына его, Великого Князя Владимира Александровича, с герцогинею Марией Мекленбург-Шверинской, случилось мне в городе П. сойтись в непримиримой схватке с представителем одного из зловреднейших типов прошлого царствования, помпадуром и казнокрадом, за которыми числились не только преступления по службе, но и преступления против морали и нравственности, такие как растление малолетних, насилия и надругательства над уездными женами и девицами. Весь город стонал под его грязным сапогом. Я как раз с детьми готовил поздравительный адрес августейшим новобрачным, когда ко мне явилась депутация горожан с мольбою оградить их от самодурств и насилий этого изверга. Дав детям отеческое наставление, я прямиком направился в логово злодея, вероломно укрывшегося под сенью крыл нашего великодержавного орла. Силы были слишком неравны, и я мог бы погибнуть, но за меня вступился весь город, ярчайшие светила юрииспрузденческих наук поддержали обвинение и свидетельствовали в мою пользу. И мы победили! Даже сам Г. зазвал меня как-то в подворотню и горячо пожал мне руку. Так что войти в зараженную холерой квартиру не представляло для меня никакого подвига…»

– Свинья ты, Степан, бросил меня на произвол судьбы, – заявил Артемий Иванович Фаберовскому, вернувшись в квартиру академика и улегшись с папироской на диван. – Ты хоть знаешь, кого я сегодня благодаря этому прискорбному инциденту встретил?

– Ты особо тут не располагайся, – оборвал его поляк. – Нам сегодня на званый обед к кухмистеру.

– Брось, Степан, время еще есть. – Артемий Иванович откинулся на диванную подушку и с наслаждением пустил табачный дым в потолок. – Помнишь, я рассказывал, что одно время учительствовал в Петергофском городском училище? Так вот произошла со мною там одна история. Было это за несколько дней до бракосочетания великого князя Владимира Александровича…

– Я что-то такое уже читал в манускрипте у пана Артемия, – хмыкнул Фаберовский и положил перед собой на стол «Исповедь дезинфектора».

Артемий Иванович смутился.

– Под злодеем я вывел петергофского полицмейстера, полковника Александра Захаровича Сеньчукова. И что б ты, Степан, думал? Это был отец пристава Полюстровского участка, сегодня я точно узнал об этом. Я расскажу тебе сейчас историю, которую еще никогда не кому не рассказывал… Это печальная история моей первой любви… Давай выпьем, до кухмистера протрезвеем.

Артемий Иванович маханул стопку водки, сиротливо стоявшую на столе, зажевал оставленной ему поляком и Луизой Ивановной с рождественского стола тушеной в гусином жиру капустой, и изложил свою повесть быстро и незатейливо.

После одного из петергофских праздников в начале лета 1874 года юный учитель рисования из городского училища познакомился с пятнадцатилетней девочкой Настасьей Нестеровой, служившей в прислугах у петергофского полицмейстера. Оба кричали «Ура!» Государю императору и оказались в Дворцовом госпитале с вывихнутыми челюстями. Артемий Иванович влюбился в нее с первого взгляда и целый месяц все свободное время проводил на берегу у Самсониевского водовода напротив полицейской части, подстерегая свою ненаглядную, когда та выходила на рынок или в лавку. Ненаглядная не проявляла к нему особого интереса, на все красноречивые пассажи учителя рисования отвечала «Вот еще выдумали, лучше семечек купите» и сплевывала лузгу на землю. Однажды, поймав ее между покойницкой и выгребной ямой, он решился сделать предложение. «С какой такой стати я за вас замуж пойду? – с визгливым хохотом ответила ему его любовь. – Я уж месяц как от Александра Захаровича ребеночка понесла».