Последняя империя. Падение Советского Союза - Сергей Плохий

Позднее в Нью-Йорке к нему в руки попал роман Бориса Пастернака “Доктор Живаго”, запрещенный в СССР, и Козырев, сидя на скамейке в Центральном парке, проглотил его за день. По прихоти судьбы, дипломат читал русский роман в английском переводе. Книгу Козырев оставил на скамье, побоявшись нести ее в здание советского представительства. К своему изумлению, Козырев не нашел в ней ничего “антисоветского”. Но почему она запрещена? Со временем он пришел к выводу, что режим, продуктом которого был он сам, не признает за гражданами права не только на сопротивление, но и на личную свободу. Пастернак не был противником советского строя: просто он не следовал партийной линии. Кроме “Живаго”, Козырев оставил на скамье и свою веру в систему, к которой формально продолжал принадлежать. Но в глубине души, как позднее признавался Андрей Владимирович, он постепенно превращался в “антисоветчика”.

Козырев принадлежал к молодому поколению советских дипломатов, которое медленно, но уверенно подталкивало свое начальство, вплоть до Шеварднадзе и Горбачева, к смене риторики, чтобы вместо широко разрекламированной гласности они признали, что есть уже такие общепринятые во всем мире вещи, как свобода слова и права человека. Козырев не возлагал особенных надежд на Горбачева. Тот оставался для него коммунистом до мозга костей. Ельцин, открыто восставший против партии, был не таким. Летом 1990 года Козырев покинул завидный пост главы управления МИД СССР и принял должность (в то время носившую в основном церемониальный характер) министра иностранных дел РСФСР. Его министерство не располагало представительствами за рубежом и, в отличие от аналогичных структур Украины и Белоруссии, не принимало участия в работе Организации Объединенных Наций: Украина, Белоруссия и Советский Союз были членами ООН, а Россия – нет. Козырев понимал, что, вставая на сторону Ельцина, он переходит в оппозицию, но был готов рискнуть.

В российском парламенте при утверждении в должности тридцатидевятилетний кандидат на пост министра так сформулировал свое понимание ситуации: “Демократическая Россия должна быть и будет таким же естественным союзником демократических стран Запада, как тоталитарный Советский Союз был естественным противником Запада”. Потом произошел путч. Люди, которых Козырев привел в российский МИД из советского, поддержали Ельцина. Они верили в демократические перспективы России, дружественной Западу. После чего возник вопрос: ответит ли Запад взаимностью? И понимают ли лидеры Запада, что нет больше борьбы между Горбачевым и сторонниками жесткой линии, а есть борьба между демократической Россией и военной хунтой, которая несет угрозу свободе?1

Итак, задача перед Козыревым была поставлена. Западные лидеры, хоть и обеспокоенные вестями из Москвы, не спешили осудить переворот или хотя бы выступить в защиту изолированного Горбачева, не говоря уже о том, чтобы одобрить призыв Ельцина к всероссийской политической забастовке. В Париже, куда направлялся министр, утром 19 августа президент Франсуа Миттеран выступил с заявлением, в котором фактически признал переворот. Его чувства разделяла министр иностранных дел Канады Барбара Макдугалл. Первое заявление президента США Джорджа Буша, сделанное утром 19 августа, также не содержало осуждения заговорщиков. А вечером того же дня вице-президент Геннадий Янаев даже одобрил примирительную позицию Буша, продемонстрированную им на пресс-конференции для иностранных журналистов, которую транслировали на весь Советский Союз. И все это вопреки отчаянным усилиям Козырева, пытавшемуся в первый день переворота добиться от Запада поддержки Ельцина!

Когда Козырев приехал в Париж, он позвонил Аллену Вайнстайну, директору Центра развития демократии (Вашингтон) и будущему архивариусу Соединенных Штатов, и продиктовал ему собственное заявление. Вайнстайн не был членом администрации Буша, но Козырев, судя по всему, ни в Белом доме, ни в Госдепартаменте не знал никого, к кому можно было обратиться в тот судьбоносный момент. Вайнстайн пришелся очень кстати. Уроженец Бронкса, сын еврейских иммигрантов – выходцев из Российской империи, он глубоко переживал происходящее в СССР и обладал обширными связями в СМИ. На следующий день заявление Козырева (вероятно, не без правки Вайнстайна) напечатала газета “Вашингтон пост”. Российский министр утверждал, что изначально сдержанная реакция лидеров демократического мира на путч вселила в заговорщиков надежду на то, что им удалось пустить пыль в глаза Западу:

Позднейшие заявления президента Буша, премьер-министра Джона Мейджора и других западных лидеров развеяли их [путчистов] пустые ожидания. Крайне важно, чтобы Запад и в дальнейшем осуждал попытку переворота и не признавал – ни теперь, ни в обозримом будущем – заговорщиков… Горбачев должен быть немедленно восстановлен на посту президента СССР, Запад должен потребовать скорейшего установления прямой связи с ним, а международные медицинские эксперты – освидетельствовать его2.

Ни Ельцин, ни Козырев не доверяли Горбачеву целиком. Многие в Москве подозревали двойную игру: руками бывших соратников разгромить демократическую оппозицию, поручив им выполнить “грязную работу”, а самому вернуться в Москву как спасителю нации. Но призыв к возвращению Горбачева грозил обнажить слабое место заговорщиков – отсутствие легитимного оправдания насильственному отстранению от власти главы государства. Тактический шаг “верните Горбачева” придавал некоторую легитимность действиям самого Ельцина, которые до сих пор в глазах Запада выглядели не вполне законными. Кроме того, следовало учитывать и то, что западная общественность все еще находилась под влиянием “горбимании”. Буш, на второй день переворота наконец позвонивший Ельцину, сказал президенту России, что поддерживает его требование о возвращении Горбачева. Теперь Буша и Ельцина объединяла повестка дня, которая не ограничивалась долгосрочной стратегией построения демократии. Двумя главнейшими вопросами этой повестки были: остановить переворот и спасти Горбачева.

Заявление президента Буша, который, согласно Козыреву, “исправил неверное представление” о том, что Запад попустительствует заговорщикам, прозвучало во время пресс-конференции Буша в розарии Белого дома, начавшейся 20 августа спустя два часа после разговора с Ельциным:

Неконституционный захват власти – это оскорбление желаний и устремлений, которые советские народы лелеяли все последние годы… Сегодня утром я разговаривал с Борисом Ельциным, который возглавил Россию. в результате свободного волеизъявления [ее населения]. Я заверил г-на Ельцина в непрекращающейся поддержке Соединенными Штатами его цели – восстановлении г-на Горбачева в качестве конституционно избранного руководителя. Г-н Ельцин воодушевлен поддержкой советских людей, а также их упорством перед лицом непростых испытаний. Он выразил благодарность за то, что мы поддерживаем его и президента Горбачева.

Корреспонденты потребовали подробностей, но президент немногое смог добавить к сказанному. Один из вопросов коснулся дилеммы, стоящей перед администрацией: “Какую поддержку вы намерены оказать Ельцину – или вы собираетесь остаться в стороне и поддерживать его только на словах?” Буш придерживался линии, которую уже озвучил: поддержка сведется к солидарности с оппозицией и давлению на заговорщиков, которым будет крайне трудно без западной экономической помощи. Однако в глубине души Буш уже был готов пойти дальше3.

После пресс-конференции Буш направился в Овальный кабинет. Там к нему присоединились советники. Президент стал обсуждать с ними, что еще можно сделать для поддержки Ельцина. Ежечасно приходили вести о противодействии перевороту. Поступали сообщения (еще не подтвержденные) о том, что в стане заговорщиков появились первые “перебежчики”: заявил о своем недомогании премьер-министр Валентин Павлов, якобы вышел из состава ГКЧП маршал Дмитрий Язов. Не обошлось без разногласий среди военачальников и руководителей крупнейших союзных республик, включая таких политических тяжеловесов, как лидеры Казахстана и Украины Нурсултан Назарбаев и Леонид Кравчук, которые заняли выжидательную позицию. Принимая во внимание факты, Буш и его советники решили усилить давление. В заявлении о непризнании заговорщиков появилась конкретика. Новый посол США Роберт Страус, принявший присягу и собиравшийся в Москву, получил распоряжение не вручать верительные грамоты путчистам. К радиостанции “Голос Америки” обратились с просьбой помочь Ельцину распространить его обращение на весь Советский Союз. Просьба была выполнена4.

На территории Советского Союза работало три корреспондента “Голоса Америки”: два в Москве, один в Вильнюсе. Станция вещала четырнадцать часов в сутки, а зона вещания охватывала весь Советский Союз, от Прибалтики до Камчатки. “Голос Америки” сообщил о перевороте через двадцать минут после того, как о нем объявили по советскому радио и телевидению. Слушатели в СССР смогли услышать заявление Ельцина, где он осуждал переворот, произошедший утром 19 августа. Что можно было сделать, чтобы усилить влияние “Голоса Америки” на ситуацию? Двадцатого августа после пяти часов вечера Информационное агентство США (ЮСИА), отвечающее за теле– и радиовещание “Голоса Америки”, отправило в Белый дом факс об изменениях в сетке вещания в тот день – второй день переворота: “Было добавлено пятнадцать часов вещания, чтобы расширить диапазон трансляции и усилить сигнал русской службы, при этом суточная норма вещания осталась прежней – четырнадцать часов, – но сигнал стал мощнее, поймать его стало легче”. “Голос Америки” изменил формат вещания, переключившись на новости с ежечасными прямыми репортажами московских корреспондентов.