Последняя империя. Падение Советского Союза - Сергей Плохий

Ельцин и члены правительства стали готовить обращение: “В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранен от власти законно избранный президент страны”. Российское руководство объявило действия ГКЧП незаконными и призвало “граждан России дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию”. Борис Ельцин, премьер-министр Иван Силаев и спикер парламента Руслан Хасбулатов призвали к всеобщей забастовке до выполнения следующих требований: предоставление Горбачеву возможности обратиться к стране; немедленный созыв внеочередного Съезда народных депутатов СССР. Обращение было написано от руки и перепечатано дочерью Ельцина. Основные тезисы продиктовали по телефону российскому вице-президенту Александру Руцкому, находившемуся в Москве. Заместитель московского мэра Юрий Лужков сел в машину и уехал в столицу с копией обращения. Президент поручил ему поднимать москвичей.

Было около девяти часов утра, и Ельцину предстояло решить, что делать. Оставаться на даче или ехать в Москву? “Мы опасались, что нас здесь [в Архангельском-2] ‘накроют’”, – вспоминал премьер-министр Силаев. Это было несложно, но не меньшей была и угроза, что российских лидеров арестуют по дороге. Охрана сообщила, что у поселка появились вооруженные сотрудники КГБ, а к столице идут танки, и предложила тайно доставить Ельцина на лодке по Москве-реке до дороги, а оттуда машиной до Москвы. Президент отказался. Он решил открыто ехать в Белый дом – так окрестили москвичи огромное здание российского парламента – и руководить сопротивлением оттуда. В глазах Наины Иосифовны стояли слезы. Когда Ельцин надел бронежилет и стал готовиться к отъезду, она пыталась отговорить его: “Что дает этот ваш бронежилет? Голова-то открыта. А главное – голова… Слушай, там танки, что толку от того, что вы едете? Танки вас не пропустят”. Ельцин ответил: “Нет, они меня не остановят”. И тогда Наина Иосифовна по-настоящему испугалась. Сам Ельцин несколько иначе вспоминает свой ответ. “Надо было что-то сказать, – писал он в мемуарах, – и я сказал: ‘У нас российский флажок на машине. С ним не остановят’”. Из ельцинских воспоминаний не совсем понятно, какой флаг он имел в виду: РСФСР (красное полотнище с вертикальной голубой полосой слева, под которым он несколько недель назад давал президентскую присягу) или триколор (официальный флаг Российской империи, а позднее – Февральской революции 1917 года). Именно трехцветный флаг стал символом ожиданий народа в дни путча.

Несколько часов спустя Ельцин взобрался на один из танков, окружавших Белый дом, и зачитал воззвание к народу. Его помощники развернули трехцветное знамя. “Этот импровизированный митинг не был пропагандистским трюком, – делился воспоминаниями Ельцин. – После выхода к людям я испытал прилив энергии, громадное внутреннее облегчение”. Теперь Ельцин возглавлял сопротивление заговорщикам, якобы намеревающимся спасти Советский Союз. Россия восстала против собственной империи1.

Для большинства заговорщиков бессонная ночь 18 августа сменилась не менее тревожным утром. Едва пробило пять часов, как председатель КГБ Владимир Крючков отдал приказ отправить командующему Московским военным округом Николаю Калинину бланки распоряжений об аресте. Премьер-министр Валентин Павлов требовал схватить тысячу оппозиционеров. Крючков был настроен не столь радикально: его список насчитывал около семидесяти имен, включая либерально настроенных помощников Горбачева Эдуарда Шеварднадзе и Александра Яковлева. Имелся также краткий список из восемнадцати фамилий, куда входили активисты союза “Щит” – отставные офицеры, которых заговорщики считали наиболее вероятными кандидатами на роль организаторов массовых протестов. Имя Ельцина в кратком списке не значилось.

Президент России не входил в число личных друзей Горбачева, и путчисты рассчитывали привлечь его на свою сторону. Крючков направил спецгруппу КГБ “Альфа” к даче Ельцина с приказом “обеспечить условия для переговоров” российского президента с советским руководством. Это означало арест; однако вскоре Крючков передумал. Он надеялся, что Верховный Совет СССР придаст перевороту законный вид и старался избегать опрометчивых действий. Немотивированный арест такой заметной фигуры, как Ельцин, не мог не вызвать вопросов у парламента. Поэтому было решено ждать: если Ельцин пойдет на сотрудничество, трогать его не будут; а если нет, то его арестуют за нарушение чрезвычайного положения. По расчетам заговорщиков, это должно было дискредитировать Ельцина. Путчисты верили, что большинство устало от анархии и с радостью примет их сторону. Вот почему утром 19 августа никто не препятствовал Ельцину: “Альфе” приказали не останавливать президента по пути в Москву2.

В десять часов утра, когда заговорщики собрались в кабинете и. о. президента Янаева на первое рабочее заседание ГКЧП, Крючков известил собравшихся о контакте с президентом России. Результат не воодушевлял: “Ельцин отказывается сотрудничать. Я с ним разговаривал по телефону. Пытался вразумить. Бесполезно”. Это была неудача, но причин волноваться у путчистов не было.

К шести часам утра танки Таманской дивизии окружили Останкино; еще час спустя в город начали входить остальные подразделения Таманской и Кантемировской дивизий, хорошо знакомые москвичам по парадам на Красной площади. Всего в город были направлены около 4 тысяч человек личного состава, более 350 танков, около 300 бронетранспортеров и 420 грузовиков. Они съезжались в столицу вместе с возвращавшимися с дач горожанами. Военная техника запрудила трассы. Лимузин Ельцина едва успел проскочить.

Москвичи на чем свет стоит ругали генералов и пробки, но к солдатам относились вполне дружелюбно. Они заговаривали со срочниками, чей средний возраст не превышал девятнадцати лет, несли им еду и интересовались: зачем вы приехали? Будете ли стрелять? Ответа на первый вопрос ни солдаты, ни офицеры не знали, но точно знали, что стрелять в гражданских не станут. С другой стороны, заговорщики были уверены, что события развиваются по их сценарию. В Москве никто не митинговал, предприятия работали в обычном режиме, а призыв Ельцина к всеобщей забастовке остался без ответа. Его обращение с танка выглядело эффектно, но людей возле Белого дома, которые смогли его слышать, было немного. Ситуация за пределами Москвы также казалась спокойной. Крючкову непрерывно докладывали об обстановке. Позднее он вспоминал: “Везде было спокойно. Первая реакция обнадеживала, даже пошла какая-то эйфория…”3

Теперь настало время объяснить советскому народу и международному сообществу, чего же хотят заговорщики. В пресс-центр МИД на пресс-конференцию, назначенную на шесть часов вечера, пригласили множество иностранных корреспондентов и тщательно отобранных советских. (Там же несколько недель назад, после подписания договора по СНВ, проводили совместную пресс-конференцию Буш и Горбачев.) Уставший и подавленный Геннадий Янаев, который вчера и понятия не имел о заговоре, должен был как-то преподнести его публике. Крючков, Язов и Павлов отказались встречаться с общественностью – они предпочли управлять закулисно, – а остальные заговорщики, включая министра внутренних дел Бориса Пуго, уселись за длинным столом перед сотнями журналистов4.

“Дамы и господа, друзья, товарищи, – сказал Янаев, открывая пресс-конференцию, – как вы уже знаете из сообщений средств массовой информации, в связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Михаилом Сергеевичем Горбачевым обязанностей президента СССР, на основании статьи 127(7) Конституции СССР вице-президент СССР приступил к временному исполнению обязанностей президента”. Янаев напирал на то, что страна из-за реформ оказалась в очень непростой ситуации, и пообещал обеспечить как можно более широкое обсуждение нового Союзного договора. Когда он закончил, журналисты смогли обратиться к членам ГКЧП с вопросами. В тот день после обеда путчисты закрыли московские газеты с либеральным уклоном, а вечером собирались задействовать находящееся под их контролем телевидение для освещения переворота в желаемом ракурсе. В зале присутствовали съемочные группы телевидения. Расчет заговорщиков был прост: пресс-конференцию вел “свой” человек, и если кто-либо из иностранцев задал бы неудобный вопрос, его быстро “оттенили” бы “правильными” вопросами лояльных журналистов.

Вначале все шло как по маслу. Звучали вопросы, сформулированные так, чтобы помочь Янаеву обосновать применение чрезвычайных мер и осудить действия Бориса Ельцина. Корреспондент “Правды” сказал, что призыв Ельцина к всеобщей забастовке может “привести к самым трагическим последствиям”. Однако после иностранцы обрушили на членов ГКЧП град вопросов о здоровье Горбачева и указали на незаконный характер переворота. Но самым болезненным оказался удар, нанесенный Татьяной Малкиной. Молодой репортер “Независимой газеты” (одной из закрытых путчистами) проникла на пресс-конференцию без приглашения. Когда ничего не подозревающий ведущий дал слово ей, она поинтересовалась: “Понимаете ли вы, что сегодня ночью совершили государственный переворот? Какое из сравнений вам кажется более корректным – с семнадцатым или шестьдесят четвертым годом?” Параллель с большевистским переворотом и смещением Хрущева была более чем очевидна.