Переводчик - И. Евстигней

На входе в закрытый сектор восседал дюжий санитар с габаритами старинного шифоньера (видать, несмотря на всю идиллию, здесь всё же требуются и такие!) и задумчиво-медитативным лицом. Я спросил у него про профессора, и тот невозмутимо ткнул пальцем в сторону приземистого здания, где располагался местный музыкальный холл…

…и где сейчас сидел и слушал музыку несчастный больной человек, лишенный всего – своей прежней жизни, своих любимых людей, самого себя… человек, который должен был рассказать мне всё.

Только вот что именно "всё"? На самом ли деле существует тот пресловутый третий слой? Или… или то, что ты хотел знать с самого начала, что терзало тебя и безжалостно толкало вперед… мучительное желание узнать, правда ли то, что профессор написал на этом треклятом третьем слое? На третьем слое, на котором говорят с богом…

День выдался знойным, солнце нещадно выжигало землю, оплавляя контуры зданий, деревьев и фонарных столбов. Чтобы срезать путь, я поперся прямиком через открытую спортплощадку, в центре которой дрожало студенистое знойное марево, и ввалился в ампирную полутьму музыкального холла весь мокрый от пота, жадно глотая ртом воздух. Но и здесь было душно, невыносимо душно. Я прошел через жаркий вестибюль к высоким распахнутым дверям. В концертном зале сидело человек двадцать. Со сцены лилась странная психоделическая мелодия, но, прислушавшись, я понял, что странным было только её исполнение, сама же мелодия была хорошо знакомой. Симфония номер четыре в ре минор, написанная тихим и невыносимым гением по имени Роберт Шуман, всю жизнь гонимым с места на место безотчетным страхом, самой ужасной мыслью, которая только может быть у человека – «что будет, если ты никогда больше не сможешь думать?». Мыслью, которая оказалась пророческой…

Я прошел по проходу и тихо сел рядом с пожилым человеком, на которого мне указала медсестра у двери. Он посмотрел на меня покрасневшими воспаленными глазами и молча перевел взгляд снова на музыкантов. Я тоже посмотрел на сцену и болезненно содрогнулся. На сцене играл оркестр местных пациентов, и та вдохновенность, с которой они отдавались музыке, да-да, именно эта отрешенная вдохновенность, и ничто другое, делала их душевные недуги ещё более заметными, кричащими, превращая концерт во внушающую ужас средневековую мистерию, взывающую к безжалостному, вечно умирающему и воскресающему богу…

Я мягко тронул профессора за рукав пижамы, оказавшейся почему-то дикого ярко-розового цвета.

– Профессор Линг, добрый день. Меня зовут Алекс. Я переводчик. Мне очень нужно с вами поговорить.

Человек в нелепой пижаме оторвал взгляд от сцены, медленно повернулся ко мне и, совершенно спокойно – а ты, Алекс, ожидал, что он будет вопить и биться головой о стену? – ответил:

– Да, конечно, юноша. Пройдёмте в вестибюль, чтобы не мешать музыкантам и слушателям наслаждаться этой чудесной музыкой.

Солнечные лучи заливали просторный вестибюль через высокие окна, небрежно задернутые тяжёлыми бордовыми шторами. В горячем воздухе плясала иссушенная вывевка пыли. Я сидел рядом с профессором Лингом на жёстком неудобном кресле и слушал. А профессор говорил. Первые полчаса я ещё пытался задавать какие-то вопросы, стараясь добиться на них хоть сколь-нибудь вразумительных ответов, что-то выпытать, понять. Наивный… Я очень быстро осознал всю тщетность своих усилий. Всё это действительно было бесполезно, как сказала та сегодняшняя медсестра с усталыми глазами. Никогда не достучаться, не докричаться мне до профессора в его безумном сказочном мире. Поэтому я просто сидел рядом и слушал. А он говорил, говорил, говорил… говорил сам с собой, сам для себя, смеялся над понятными лишь ему шутками, рассказывал известные лишь ему истории, плакал над близкими лишь ему горестями…

Мне стало душно. Я расстегнул воротник футболки и откинулся на спинку кресла, чувствуя, как дико колотится сердце и по лбу стекают вязкие капли пота. Из-за приоткрытой двери в холл струились звуки психоделической вариации шумановской scherzo, с каждой нотой становясь всё напористее, всё навязчивее, всё громче, смешиваясь с вкрадчивой речью профессора… и этот поток слов, поток звуков, порожденных больными человеческими душами – я чувствовал, осознавал это с чудовищной, бессильной остротой – окручивал меня, лизал жадным смерчем, проползал в сознание трупными червями безумия… Как утопающий, я судорожно глотал горячий воздух, не приносивший облегчения, бессильно барахтался в этом потоке, уже понимая, что иду ко дну, что уже не смогу всплыть, выплыть, и смотрел, смотрел, не в силах оторвать глаз – о, какая беспощадная, изысканная в своих нечеловеческих мучениях пытка! – как рушится мой, мой, МОЙ, как оказалось, такой хрупкий и дорогой мне мир, как падают один за другим и уходят на дно в пучину безумия осколки любимых лиц, осколки воспоминаний, осколки меня…

Какой же я был невежда, когда считал, что профессор говорит только на трех слоях! Профессор говорил со мной на четырех, пяти, да бог его знает на скольких слоях сразу, которые переплетались, сливались друг с другом в едином потоке и уносили меня за собой в его сладостно-сказочный мир. Слабый голос откуда-то из глубин моей души ещё пытался докричаться до меня, что сдаваться нельзя, что нужно плыть и сопротивляться, но я уже не хотел сопротивляться этому тёплому, мутному потоку… Неси меня, неси ещё дальше, баюкай на своих ласковых волнах, избавь от этой вечной изгрызающей душу печали и чёрного страха, подари мне покой…

Внезапно я дернулся. Пробуждение было резким и мучительным. Боль острым клинком пропорола сознание, рассекая обвившего его змия то ли безумного сновидения, то ли прикинувшегося сном безумия. Я скрючился на кресле жалким зародышем, прижав голову к коленям, сдавливая руками пульсирующие виски. И застонал, заорал от боли, раздвинул колени, и меня вывернуло наизнанку прямо на покрытый причудливой мелкой мозаикой пол. Потом я поднялся, не глядя больше на профессора, неверной походкой доковылял до двери, вышел-вывалился наружу в белесое марево полуденного зноя и, сделав пару шагов вдоль щербатой стены, без сил сполз на землю.

Через полчаса я немного пришел в себя.

Ну и чего ты добился? Надо же, идиот, наткнулся на великую тайну, вообразил себя спасителем мира! Сбежал из страны, сам влез в неприятности по самые уши, так ещё и впутал в них своего лучшего друга. И всё ради чего? Чтобы встретиться с сумасшедшим ученым, и впрямь съехавшим с катушек? И самому едва не лишиться рассудка и внести свой вклад в развитие передовых методов лечения этого инновационного психокоррекционного центра в качестве пациента?

Что ни говори, а злость на себя – великое чувство, особенно что касается способности прочищать мозги и возвращать банальные физические силы. Куда там до неё благородным порывам! Я вскочил на ноги и решительно зашагал через спортплощадку. Мне нужно найти её. Ту, чье испуганное лицо мелькнуло вдалеке между стволами кленов, когда я, чуть живой, вывалился из дверей местной филармонии.

Уже знакомый мне задумчивый санитар на этот раз был занят подметанием дорожки, мерно оглаживая её массивной метлой. На мой вопрос, куда пошла симпатичная посетительница в алом шёлковом платье, он ткнул в сторону гостиничного корпуса.

Тай я нашел в маленькой уютной кафешке, приютившейся на заросшей веранде между гостиничным корпусом и приемным отделением. Она сидела у барной стойки и нервно потягивала какую-то прозрачную жидкость из высокого стакана. Рядом с ней уже стояла пара пустых бокалов с выжатыми кусочками лайма. Ого, ничего себе скорость! Пока я пробирался между пустыми в этот час столиками вперемежку с цветочными кадками, она, не отрываясь, смотрела на меня.

– Привет! А не слишком ли ранний час для того, чтобы такая молодая девушка употребляла в таких количествах алкоголь? – я подошел к ней и положил руку на округлое плечико. Она сбросила её нервным жестом и снова прилипла к стакану.

– Ты приехала к профессору Лингу? – задал я в общем-то риторический вопрос.

– Ну да, – она кивнула и с вызовом посмотрела на меня. – Я навещаю его время от времени, потому что я была его ассистенткой. Подрабатывала у него на кафедре на полставки. А жена к нему не ездит, бросила его. Выдала мне доверенность на посещения, а сама наслаждается жизнью. А вот что от профессора нужно тебе?

Она была его ассистенткой?! Я онемел от удивления. Да мне же буквально сунули её под нос, преподнесли на блюдечке – уж не знаю кто, местные ли спецслужбы или само Провидение – как только я появился на территории университета! На вот, бери, не мучайся, поговори с ней и узнай всё, что хочешь! А ты… ты просто взял и затащил её в постель! Чем и удовольствовался… И ты ещё приходишь в бешенство, когда кто-то называет тебя недалёким кобелём?!