Зеркало души - Фелиция Флакс

— Что конкретно вы хотите, чтобы я сделала? — Радмила с трудом подавила жестокий приступ моральной трусости.

— Я хочу, чтобы вы встретились с Феликсом и просто поговорили. — Виталий Викторович теперь казался спокойным. Он тоже посмотрел на зеркальные стекла. — Объяснились по-человечески. Не обязательно мириться, но точки над «i» расставить следует. Насколько я могу судить, вы просто порвали с ним. Именно вы. Именно в вашей непредсказуемой башке что-то взорвалось, и вы послали Феликса к черту…

Ой, как проницателен был Виталий Викторович! Радмила в одно мгновение вновь увидела перед глазами наиболее яркие отблески безобразной сцены торжества своей глупости, и покаянно опустила голову.

— …расставаться надо правильно или же… не расставаться вовсе.

— Вы действительно этого хотите? — еле слышно поинтересовалась она, проталкивая плотный комок в горле. Ком еле двигался, точно прилип к гортани.

— Я много чего хочу, — отрезал Ипатов.

— А если я не пойду сейчас с вами?

Виталий Викторович ничего не сказал, но посмотрел так, что она сразу пожалела о заданном вопросе.

Ноги у нее дрожали, когда лифт стремительно несся ввысь. Она вся дрожала при мысли, что сейчас увидит Феликса. Что же ей следует сказать? Ему? Господи, вложи правильные слова в ее глупые уста! Она должна попросить у него прощение. Не потому, что ей это надо, а потому, что это правильно. А прощать ее, кстати, вовсе необязательно.

Лифт распахнул двери. Вот, вот, сейчас, уже…

…Феликса в офисе не оказалось. Это стало неожиданностью даже для Виталия Викторовича. Когда он уезжал, его сын стоял у окна… Кукольная секретарша Светлана доверительно сообщила, что Феликс Витальевич «вышел прогуляться, и когда возвратится — даже Богу не известно».

В Виталии Викторовиче что-то сломалось. Он даже сам внешне как-то надломился, согнулся. Его выдающийся нос перестал быть выдающимся на осунувшемся лице.

— Если он с этой «прогулки» не вернется, я выброшу вас в окно, — процедил Ипатов, и, сгорбившись, потащил ее в студию.

Радмила покорно кивнула и не сделала попытки спастись бегством.

Она шагнула за Виталием Викторовичем в темную студию. Ипатов-старший, ненавидевший тьму, сразу включил свет и…

…и со всех сторон Радмила увидела себя. Стены мастерской были увешаны художественно оформленными постерами. Это были увеличенные в десятки раз ее фотографии, которые Феликс делал только для себя. Вот она в первый день съемок, облаченная в невообразимую белую декорацию, обессиленная полулежит на стуле, и лунный сет стекает по ее измученному телу. Вот она плачет, и прозрачная кристально-чистая слезинка извилисто катится по бледной щеке. От слезы как будто исходит сияние. Вот она сидит в мерцающем вечернем платье (ныне ставшем звездами) и смотрит в окно…

Ценнейший и драгоценнейший, знакомый до трепета фотоаппарат сиротливо лежал на столе, забытый будто навсегда — страшный штрих, который подчеркивал-перечеркивал многочисленные надежды и планы. У Радмилы не нашлось ни слов, ни эмоций. Она просто окостенела. Даже сердце стало твердым.

— Теперь вы понимаете, почему я утверждал, что Феликс на вас свихнулся, — жалко и косо усмехнулся Виталий Викторович, озираясь по сторонам и невольно натыкаясь повсюду на глазастый источник его бед. Была бы его воля — он бы сорвал все эти бумаженции и устроил настоящее аутодафе.

Радмила неопределенно покачала головой. Ей было так плохо, что она бы с удовольствием упала в обморок, а лучше — провалилась бы в летаргический сон и проспала тысячу лет. А потом бы проснулась, сразу состарилась и умерла.

Смотреть же сейчас на свои фото, сделанные его рукой, видеть уничтоженного Виталия Викторовича, дышать тем же воздухом, которым дышал он, против воли вспоминать то, что творилось в этих стенах с ее участием, — все это казалось выше ее сил.

А ей требовались силы, чтобы… уйти.

Отсюда.

— Насколько я понимаю, вы собираетесь сидеть здесь и ждать Феликса, — проговорила она бесцветно. Все было бесцветным.

Виталий Викторович безмолвно кивнул.

— И я должна тоже сидеть и ждать?

Виталий Викторович опять беззвучно кивнул. Радмила еще раз медленно обвела глазами стены студии. Она, счастливая, красивая и чужая, взглянула на нее с развешанных постеров. Глазам сделалось нестерпимо больно.

— Нет. — Она решительно качнула головой. В ее голосе лязгнула непоколебимость. — Я не стану тут сидеть. Я буду его ждать, но не здесь.

Она вынула из кармана связку ключей-дубликатов, которые зачем-то таскала повсюду за собой, и осторожно положила возле фотоаппарата.

— Вот. Эти ключи Феликс знает. Если он ими воспользуется, значит, ваш план удался. Если нет, то ваши и мои усилия, как и любые слова, окажутся напрасными. И точки над «i» расставлять не придется. Ни ему, ни мне. И вы нам не поможете. Никто нам не поможет.

Она повернулась и вышла. Виталий Викторович не стал ей препятствовать.

Она миновала тринадцать этажей пешком по лестнице и шагнула в дождь. Дождь заставил ее поморщиться.

Теперь она ждала солнца.

Эпилог

Когда ночь оживает? Когда в ней загорается свеча. Одна-единственная. Именно эта свеча, высоко взвившаяся, тоненькая, какая-то призрачно-прозрачная изнутри, сейчас мягко потрескивала в простом глиняном подсвечнике.

Радмила лежала и пристально глядела на ее неровный золотисто-синеватый пляшущий огонек. Она смотрела на свечу потому, что страшилась взглянуть на лежавшего рядом Феликса.

Когда она проснулась посередине ночи, он лежал с краю кровати. Она чувствовала его тепло, улавливала его дыхание, вдыхала его запах. Один-единственный вздох, и она уже летела вверх тормашками в кроличью нору, именуемую блаженством.

Она не думала, что он придет. И теперь отчаянно молчала, боясь, что он может уйти. Так же безмолвно, как и пришел.

На потолке полупрозрачные тени складывались в затейливые сумрачные орнаменты. Распадались на блики, кружились, петляли и снова свивались в бесовские знаки.

— Эта свеча — самая первая в моей коллекции, — Феликс заговорил сам. Его обветренные губы шевельнулись около ее застывшего лица, и ночь наполнилась теплом. — Когда-то ты сказала, что свечи обязательно надо сжигать. И я для начала выбрал эту — самую главную.

Для начала …

— Значит, теперь у тебя осталось всего семьсот сорок две штуки? — Ее голос, наконец, ожил, зазвенел, взмыл.

Она нашла пальцы Феликса и сжала их. Секунда, и она уже сама прижималась к его груди, могла слышать стук его сердца, частый-частый. Так часто сердце может стучать только тогда, когда любовь отыскивает в нем заветный уголок.