Опанасовы бриллианты - Марк Ланской

Можно было, отдавая ключ дежурному, вызвать машину, но хотелось глотать и глотать свежий воздух. На улице ему полегчало. На всякий случай взяв Колесникова под руку и стараясь дышать равномерно, глубже, Городулин ворчал:

— В карты проигрывал мешками — не боялся…

— А я не свои, Алексей Иванович, проигрывал.

— Уж если так приспичило, завтра пойди к нотариусу, перепиши на детский дом в Пушкине. Ей богу, Колесников, — обрадовался вдруг Городулин, — хорошая мысль! А?..

Когда они дошли до Городулинского дома, Алексею Ивановичу снова стало плохо.

Он пролежал дней десять. Антонина Гавриловна делала все, что предписывали врачи, и кое-что от себя. Последние годы гипертония мучила Городулина не раз.

Звонил начальник управления, справлялся, как здоровье Алексея Ивановича, предлагал путевку в санаторий. Разговаривала с ним Антонина Гавриловна громко, оживленно, и это Городулину не понравилось.

— Обрадовалась, — проворчал он. — Любишь чуткость… Не великое дело — звонок.

— Ладно, ладно, не капризничай. Тебе все плохо: не позвонил — худо, позвонил — тоже худо. Не знаешь уж, к чему и прицепиться…

— В санаторий не поеду, — сказал Городулин.

— Это почему?

— А чтоб не привыкали, что я болен.

Из Челябинска вернулся Белкин. Когда он пришел проведать Городулина, Антонина Гавриловна успела предупредить его в прихожей, что врачи категорически запретили Алексею Ивановичу разговаривать о делах.

Белкин приехал счастливый: Гусько удалось схватить, его привезли в Ленинград. Подробности распирали Белкина, но в комнате сидела Антонина Гавриловна и усердно штопала носки. Да и лицо Городулина было непривычно небритое, нездоровое. От всего этого Белкин стал разговаривать каким-то глухим, больничным голосом.

— Ты что, простужен? — недовольно спросил Городулин.

Белкин откашлялся и уже более громко соврал, что его прихватило в вагоне. Они пили чай тут же, у постели Алексея Ивановича, на тумбочке. Антонина Гавриловна спросила, как в Челябинске с продуктами.

— Исключительно все есть, — сказал Белкин, у которого не было времени, да и нужды бегать по магазинам: он питался в столовой.

— А промтовары?

— Полно. Я даже купил себе два носовых платка: забыл дома положить в чемодан…

— Что нашли во время шмона? — спросил вдруг Городулин, мрачно до той поры молчавший.

На лице Белкина выразилась растерянность, он покосился в сторону Антонины Гавриловны.

— Сейчас же прекрати, Алексей! — оборвала она мужа. — Никаких шмонов. Я знаю, что это — обыск.

Поговорить так и не удалось. Чтобы не выглядеть совсем уж глупо, Белкин стал длинно рассказывать содержание кинофильма, который он видел в Челябинске. Не сказал он только, что пошел в кино потому, что следил за санитаркой, у которой ночевал Гусько. Картину он смотрел урывками, и теперь, в пересказе, Антонина Гавриловна так ничего и не могла понять.

— Какой-то он у тебя бестолковый, — сказала она мужу, когда Белкин ушел.

— Да он и картины-то не видел, — досадливо отмахнулся Городулин. — Наблюдал, наверное, за кем-нибудь в кино…

На другой день в управлении к Белкину подошел Лытков и спросил о самочувствии подполковника.

— Замечательно чувствует себя, — ответил Белкин. — Уже поправляется.

Лытков покачал головой и сказал:

— С такими вещами, как гипертония, в его возрасте не шутят…

Дело с назначением Феди Лыткова, хотя его и не отпустили на курорт, затягивалось. Кадровики уж было подобрали ему место, заготовили проект приказа, но пока Лытков числился за отделом Городулина, поскольку оттуда его направили в Москву на учебу.

В отделе кадров он бывал теперь часто. Отношения у него здесь сложились хорошие. Его даже доверительно посвящали в некоторые подробности.

Высокий, подтянутый блондин, с очками без оправы на тонком нервном носу — заместитель начальника отдела кадров, похожий на молодого профессора, приветливо встречал Лыткова и разводил руками.

— Не подписал еще. Лежит в папке у него на столе. Может ты сам попытаешься пройти к нему?

— Да нет, я погожу, — обиженно говорил Федя. — Зачем я буду подменять тебя…

— Картина по нашему управлению, вообще, довольно странная, — улыбался блондин-кадровик. — Я тут прикинул процент работников с высшим образованием. Знаешь, на каком мы месте по РСФСР… — он сделал паузу, как перед выстрелом, — на третьем! Ну, не смешно ли?

— Смешного мало, — сухо сказал Лытков. — Есть указание министра…

— В том-то и дело! Я тебе больше скажу: твое назначение повысило бы наш процент на одну десятую, а если еще сменить руководящий состав в Луге и в Подпорожье, то мы сразу выходим на второе место…

— Я уж говорил Агашову, — сказал Лытков. — Получается, что нет никакого расчета учиться при таком равнодушном отношении.

— Ну, это ты зря! Надо уметь отличать временные явления от закономерных.

— Да по-мне, назначайте меня хоть постовым. Я ведь не о себе. Разговор идет о политике партии в расстановке кадров…

Так беседовали они, умело путая друг друга знакомыми сочетаниями слов, и всякий раз расставались с тем неизменным дружелюбием, при котором каждый из них думал потом: «А не сделает ли он мне какой-нибудь пакости?» Думали они так вполне мирно и дружелюбно, ибо по их понятиям эти опасения никак не нарушали законов товарищества.

А пока на письменном столе начальника управления, в папке «К подписи», продолжал лежать проект приказа о новом назначении Лыткова.

Раза два блондин-кадровик пытался мимоходом напомнить начальнику, что приказ следовало бы подписать, но тот, рассеянно кивая, говорил: «Да, да», и бумажки не подписывал. Когда же разговор об этом зашел в третий раз, комиссар милиции расстегнул верхний крючок на вороте своего кителя и спросил:

— Вы полагаете, что до выздоровления подполковника Городулина имеет смысл назначить на его место майора Лыткова?

Кадровик тактично пояснил:

— Я имел в виду не только на время болезни подполковника, товарищ комиссар. Я имел в виду вообще…

— А Городулина куда?

— С Городулиным все остается в порядке: он становится заместителем Лыткова. На будущей пенсии это совершенно не отразится.

— А на самолюбии? — спросил комиссар.

Кадровик тонко улыбнулся:

— С этим, к сожалению, мы с вами не всегда имеем возможность считаться. Да и подполковник — старый работник наших органов. Я уверен, он поймет целесообразность… Лытков — его ученик, начинал под его руководством. Преемственность, товарищ комиссар, в наших условиях вещь закономерная. И показатели наши резко улучшились бы, ибо мы выйдем тогда по процентам на второе место, — услышал он голос кадровика.

— А вы считаете удобным подписывать этот приказ в то время, когда Городулин болен?

— Он уже поправляется, — радостно сообщил блондин. — И, вероятно, сразу же отбудет в санаторий. А наша кадровая практика показывает, что лучше всего делать передвижения по службе, когда человек отдыхает. — Он снова, теперь уже доверительно, улыбнулся. — Шуму меньше, товарищ комиссар.

— Шуму меньше, — сказал комиссар, подымаясь. — Подлости больше.

В санаторий Городулин не поехал. Выздоровев, он немедленно взялся за усть-нарвинское дело.

К этому времени папка Гусько основательно распухла. Сам Гусько сидел в Крестах. На всех допросах виновность свою отрицал. В камере вел себя спокойно и уверенно, каждое утро делал зарядку. В первый же день перевода в Кресты Гусько крикнул в окошко камеры в часы прогулки:

— Комар, беру все на себя!..

Очевидно, он предполагал, что арестован кто-нибудь из его сообщников, и хотел предупредить его, как вести себя на допросах. Было ли у плотника Орлова, тоже сидевшего в Крестах, прозвище «Комар», установить пока не удалось.

Прежде всего Городулин внимательно прочитал протоколы допросов.

Многочисленных свидетелей допрашивали и челябинские работники розыска и усть-нарвинские. Были тут и совсем пустые показания, по-видимому, не имеющие никакого значения.

В Челябинске Гусько заходил к своей сестре всего один раз. Сестра утверждала, что о преступлениях брата не имела понятия. Писал он ей редко, одно письмо в два-три года, и из различных городов Советского Союза. В этот приезд сказал, что завербовался на какие-то торфоразработки, и ему для этого нужна справка из Челябинского ЗАГСа. Одет был в ватник, тельняшку и хлопчатобумажные штаны темно-серого цвета. В руках был старый коричневый чемодан небольшого размера.

В вечер прихода к сестре Гусько познакомился у нее с санитаркой Клавой Суриковой, работавшей вместе с сестрой в больнице. Втроем они пили чай, а Гусько потом сбегал за четвертинкой для себя и бутылкой красного для девушек. Посидели недолго, часа два. Потом Гусько взял чемодан и вышел вместе с Клавой. Сестре сказал, что, может, еще на днях зайдет, а, может, уедет так.