Прометей в танковом шлеме - Роман Андреевич Белевитнев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это требует от коммунистов новых жертв и лишений. Старое, отживающее не сдается без боя. Кулаки, недобитые белогвардейцы, отпетые националисты с обрезами в руках нападают на тех, кто несет новое, прежде всего на коммунистов, комсомольцев, селькоров. Про это ежедневно пишут газеты. Об этом говорят и раны на теле его друга Мухтара Султанбекова.
А тут еще путаются в ногах разного рода оппортунисты, то правые, то левые, на всех перекрестках орут, угрожают, и надо многое, очень многое знать, обладать большим классовым сознанием и острым политическим чутьем, чтобы разобраться в запутанных лабиринтах слов и понятий, на которые так щедры всякие оппортунисты и уклонисты.
«Нет, у Страны Советов много врагов. Внутренних и внешних, — продолжал рассуждать Маташ. — Китайцы напали на КВЖД. Крестовым походом грозятся английские тори. В Италии хозяйничают фашисты. Воинствующие фашисты рвутся к власти и в Германии».
Значит, у коммунистов много дел и забот. И на долю его, Маташа Мазаева, вполне хватит. Сейчас он учится. Но пошлет партия в деревню проводить коллективизацию — охотно пойдет, не побоится ни кулацких обрезов, ни угроз, ни лишений. Ходил же он в засады против вооруженных банд. Направят на стройку — не откажется. Будет работать на совесть, как работал на субботниках в Грозном. А потребуется идти в бой — тоже не дрогнет.
Так проверял себя Маташ Мазаев перед вступлением в партию. Партийная ячейка, разбирая его заявление, нашла, что он достоин носить высокое звание коммуниста. Вскоре в Бауманском райкоме столицы он получил партийный билет. Это было в 1929 году.
1930 год, вошедший в историю как год великого перелома, стал поворотным и в судьбе Маташа Мазаева. Осуществляя огромные, невиданного масштаба задачи по перестройке народного хозяйства, партия не забывала об обороне страны, о пополнении командных кадров Красной Армии и Военно-Морского Флота проверенными, надежными и грамотными молодыми людьми.
В Бауманский райком партии вызвали группу студентов основных и подготовительных курсов училища. В их числе был и Маташ Мазаев. В райком пришли коммунисты из других учебных заведений района, с заводов и фабрик. Все как на подбор, молодые, крепкие, задористые. Кое-кто уже проведал, зачем их вызвали сюда. В коридорах разговор шел главным образом о лучших представителях новых военных специальностей: о летчиках, входивших в славу, о танкистах, особенно проявивших себя в боях на КВЖД. Но не забывали и артиллеристов, моряков, кавалеристов, пехотинцев. Говорили со знанием дела, взвешивали «за» и «против», а Маташ не знал, какую же из множества военных специальностей выбрать для себя, хотя в душе его ворохнулась и оттеснила все прежние планы мечта, зародившаяся еще на митинге в Грозном, когда он не отрываясь смотрел на Ворошилова и Буденного.
В кабинет вызывали по одному.
За столом рядом с секретарем райкома, год тому назад вручавшему Мазаеву партийный билет, сидел военный товарищ с тремя «шпалами» в малиновых петлицах и орденом Красного Знамени на широкой груди. На зеленом сукне гимнастерки орден горел, как в весеннюю пору цветок на альпийском лугу, что раскинулся вблизи Верхнего Наура… Это воспоминание, пришедшее сюда, в Москву, с родных и милых сердцу мест, как-то сразу приблизило к Мазаеву и этих людей, что пригласили его сюда, и то, о чем они сейчас поведут речь, окончательно утвердило его в мысли, что так и должно было быть.
— Садитесь, товарищ Мазаев, — услышал Маташ голос секретаря. — Знаете, зачем вызвали вас в райком?
— Догадываюсь, — ответил Маташ, и таким простым и будничным показался ему и вопрос, и этот ответ, и собственный голос. Все это так не гармонировало в его сознании с тем, что должно решиться сейчас, в этом кабинете.
— Вот и хорошо, — одобрил секретарь. — А как вы на это смотрите?
— Вполне положительно.
— Еще лучше, — улыбнулся секретарь одними губами и, посерьезнев, веско сказал: — Значит, решено. Пошлем вас в военную школу[3]. А в какую… — секретарь, немного помедлив, кивнул в сторону военного… — подумайте вместе с товарищем Дубинским.
Так Маташ Мазаев стал курсантом Киевской артиллерийской школы. Примерно через неделю вместо бешмета с газырями он надел гимнастерку точно такого же цвета, какую видел на военном товарище, только вместо ордена на ней горел значок «ГТО», а вместо «шпал» было золотом вышито три буквы «КАШ».
После многолюдной и шумной Москвы, к которой он уже успел привыкнуть, Киев показался ему очень тихим и спокойным городом. Из окон казармы, стоявшей на возвышенности, хорошо были видны лабиринты улиц и переулков, двух- и трехэтажные белые домики в центре и одноэтажные на окраинах, трамваи, обгоняющие извозчичьи пролетки и кареты. Город как бы утопал в зелени каштанов, тополей, лип, акаций и кленов, купался в ласковых солнечных лучах.
Хотелось поближе познакомиться с ним, побродить по его улицам, паркам и скверам, послушать мягкую и певучую речь украинцев. Но курсантская жизнь не была такой свободной, как студенческая. С утра до вечера занимались то на строевом плацу, то в учебных классах, то в артиллерийских парках. Вечера тоже были распланированы: то лекция, то диспут, то спортивное соревнование. Никогда еще Маташ не был так занят, как теперь.
Лишь через месяц курсантам-первогодкам удалось побывать в городе. Киевлянин Микола Коваленко повел Мазаева на Владимирскую горку. Вдоль аллеи стояли, подняв кверху чугунные жерла, старинные пушки, видимо, те самые, из каких били шведов под Полтавой. Маташ хотел остановиться возле них, рассмотреть их получше, — он уже кое-что понимал в артиллерии, — но Микола увлек его дальше, к самой круче.
— Полюбуйся, сын Кавказа! — сказал он, когда подошли к ограде. — Не одни твои горы красавцы. Здесь тоже есть на что посмотреть.
Внизу, под самой кручей, блестела серо-голубая лента Днепра, полукольцом огибавшая город. Сразу же за ней начиналась пойменная луговина, раскинувшаяся далеко-далеко, аж до самого горизонта.
Маташ, зачарованный этой удивительной картиной, молча смотрел на луг, на водную ширь — на все, что открывалось с этой горы его по-орлиному острому взгляду.
— «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Не зашелохнет, не прогремит. Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, без конца в длину, без меры в ширину, реет и вьется по зеленому
