Соска - Олег Журавлев

— Мы где, Гена? — дернул его Степан за руку.

— На танцах! — пискнул Полежаев в ответ.

Чтобы поддержать слабый голосок усатого танцора, диджей юлознул пластинкой, переходя к следующей композиции.

— А я думал, в кино.

— Что?

— Видеокамера, говорю, где? Ка! ме! ра!

— В машине! В ма! ши! не!

— Ну, так пойдем! Пой! дем!

— Куда? Мне и здесь хорошо! Хо! ро…

Степан грубо схватил непослушного Усача и потащил к выходу. Полежаев лишь успел помахать партнерше по танцу рукой. Та передернулась и повернула голову в другую сторону, как будто все, что здесь происходит, ее не касалось и не касается.

— Мы же договорились, Сергеевич. — Друзья были на выходе. — Я сейчас буду исчезать с лица земли.

— Да никуда ты не исчезнешь, Степан! Дурь это все собачья, ты меня извини. Очнись! Обломал мне весь кайф. Она уже была согласна.

После вакханалии клуба на улице дышалось великолепно. Обыденное восприятие реальности медленно, но верно заняло свое место, сфокусировавшись на привычных вещах. Тишина темного сквера казалась первозданной, свежесть остывающей зелени радовала нос, подсвеченное городскими огнями небо было до такой степени хорошо, что то, что осталось там, внизу, сразу начало казаться нереальностью, назойливым адом, сгинувшим в прошлое безвозвратно.

Друзья забрались в «Пассат» Степана.

— Может, такси возьмем? — разом протрезвел Полежаев, с намеком на состояние приятеля.

— Да ладно… Покажешь свои корки, если что. Как-нибудь доедем. У меня есть идея, если уж, как ты говоришь, я тебе кайф обломал. Поехали к Вилене!

— К к…ому? — икнул пассажир.

— Да к соседке моей пухленькой, которая тебе нравится. Там у нее и догнаться есть чем, и покушать. Почти дома, все как-то спокойнее.

— А что, Степан, нахожу план интересным, б…удет хуже.

Степан завел мотор, и друзья покатили по проспекту.

— Ты не гони только, Степа.

— Да я еле ползу… Ты снимай давай, без десяти двенадцать. Зря, что ли, за новой батареей ходили.

— Степа, а это надо? Я тебя и так прекрасно вижу… Никуда ты не исчезнешь. Не дам я тебе никуда исчезнуть. Ты меня еще к Вилене должен доставить, да и вообще… Хочешь, за руку тебя возьму? А девяносто по городу — это все ж таки называется гнать.

— Снимай, тебе говорю. Я еще здесь?

— Вот ты докопался… — Полежаев включил камеру и навел объектив на Степана. — Не знаю, ты ли это, не ты ли? Сидит, блин, шумахер какой-то за рулем, не гони, говорю!

Полежаев перевел съемку на щиток управления. Взял крупным планом электронные часы на табло: без трех минут двенадцать. Дал обзорный кадр: мелькающие за окном припаркованные машины, неподвижные то ли столбы в наклейках, то ли голосующие проститутки, вновь перевел на водителя. Степан с напряжением смотрел вперед на дорогу. Полежаев показал зеркало заднего вида. Зум резко приблизил глаза приятеля. Редкие встречные машины ослепляли их на мгновение, и глаза Степана щурились.

— …И пару баб, пару баб, пару баб… — неожиданно затянул Полежаев. — Это из этого матершинника, как его, из Шнура. Чтобы съемку немного оживить. Где тут у тебя музыка?

— Очень уместно. Ты, Полежаев…

Степан не договорил. Очередная машина ослепила его как-то странно. Достигнув самой яркой точки, свет фар не исчез и не переместился, а продолжал настырно светить Степану прямо в глаза, как будто встречная машина неслась прямо на «Пассат» и сворачивать не собиралась.

— Что за черт…

Степан выставил перед глазами ладонь.

— Ты чего? — услышал он голос Полежаева, но не писклявый как обычно, а полный, низкий, как будто до этого приятель всегда дурачился или общался на утроенной скорости. — Никто вроде не светит.

Свет усилился еще, и Степан успел подумать, что никакие это не фары, если даже через ладонь светят, а больше похоже на солнце, да и выдержать такой силы свет он не в состоянии, а потом закричал Полежаеву:

— Снима-а-ай!

Город

Круглое белое солнце качалось из стороны в сторону — Дмитрий Сергеевич Лазарев (Цезарь) полз через пустыню.

Песок жегся в дырах штанов путника, редкие колючки кусались, большие черные птицы то собирались в небе над ползущим, то в раздумье разлетались восвояси. Круглое солнце качалось, Дмитрий Сергеевич полз через пустыню.

Где, когда, а главное, какого черта началось это движение через пустыню, Цезарь давно забыл и, если бы не воспоминание о найденном городе, ползти бы перестал. Но воспоминание было: дрожащие в знойном мареве невесомые башенки, золотые ажурные ворота, тоже невесомые, дрожащие, то вспыхивающие, то гаснущие, как струны арфы, и, конечно, хрустальный многоярусный фонтан, как будто застывший в стеклянном воздухе, кудрявый от свежих серебряных брызг и с радугой посередине.

Впрочем, откопать Дмитрий Сергеевичу удалось лишь крохотный фрагмент стены да обломок золотой инкрустированной пики ворот. Да золотой обломок пики ворот. Да обломок пики ворот. Пики…

Ворот… Дмитрий Сергеевич потрогал себя за карман и горестно замер. Ставшая привычной тяжесть исчезла — обломка не было!

«Я потерял его, — горестно понял Дмитрий Сергеевич, — Потерял в дырку кармана!»

— В дырку! — беззвучно заревел он пыльной глоткой, и птицы одобрительно заголосили сверху.

Огненные песчинки, попав в трещины на губах, создали ложное ощущение свежести. Обрадовавшись этому маленькому обстоятельству, Дмитрий Сергеевич закрыл глаза, уткнулся лицом в песок и сразу же увидел две кровавые кляксы, оказавшиеся обыкновенными красными снежинками. «Вот бы пошел снег, — подумал он, чувствуя, как песок под лицом холодеет. — Когда человек замерзает, ему становится тепло. В пустыне все наоборот. Все совсем наоборот. Наоборот… Ах, город!»

Город, долг перед обществом, а в особенности маленькая красная книжечка, вшитая во внутренний карман гимнастерки, со слегка пожелтевшей фотографией вождя, вложенной между четвертой и пятой страничками и жирно перечеркнутой траурной линией по правому нижнему углу (так что совсем не стало видно трубки), — всё это толкало Дмитрия Сергеевича ползти дальше, и, превозмогая слабость, он пополз.

Круглое белое солнце качалось из стороны в сторону — Дмитрий Сергеевич Лазарев (Цезарь) полз через пустыню. Песок жегся, колючки кусались, большие черные птицы то собирались в небе над ползущим, то в раздумье разлетались.

Так прошло еще некоторое время, то ли час, а то ли день…

«Зачем, ну зачем я ползу, если совершенно бесполезно? — вскричал Цезарь про себя. — Песок жжется в дырах моих штанов, колючки рвут мою кожу, а в небе над моей головой кружат в ожидании опасные черные птицы!»

Дмитрий Сергеевич опять остановился и уткнулся облупленным носом в песок. Тело сделалось легким и независимым, красные снежинки растаяли, и город появился опять, на этот раз свежий, ясный, явно умытый дождем. Подул ветерок, сдул с фонтана радугу, принес свежесть. Не открывая глаз, Дмитрий Сергеевич улыбнулся ему, отчего губа больно лопнула в новом месте.

«Что перед смертью плохо, — само собой пришло на ум Дмитрию Сергеевичу, — так это то, что не получается подумать о чем-нибудь хорошем в будущем. Обычно это помогает, когда на душе погано. А тут зацепиться не за что, потому что будущего нет. А хочется: ну хорошо, ну ладно, вот я сейчас, значит, это, умру, и это очень и очень даже плохо, ужасно и вообще отвратительно, зато на следующей неделе, когда я сделаю доклад о найденном городе… А следующей недели нет и не будет. Вообще ничего больше нет. Из карты можно было сделать шапку!»

В действительности у Дмитрия Сергеевича была карта этой пустыни, которую ему, как и всем участникам эксперимента, зачем-то выдали. Там-то он и пометил место, где отыскался Город, крестиком. Но так как Дмитрий Сергеевич не знал своего собственного местоположения, то крестик был совершенно бесполезен, а карта лежала в кармане, ни к чему. К тому же, кроме крестика, на карте почти ничего не было — в этой пустыне с населенными пунктами было очень плохо. Даже хуже, чем с закопанными городами.

Да, из карты получился бы отличный головной убор, тем более что Дмитрий Сергеевич умел сворачивать из газеты три вида панамы и даже кепку с козырьком. Теперь, когда он почти умер и делать кепку с козырьком было поздно, оставалось лишь сожалеть, что основная пригодность карты — определение географического местонахождения — затмила маленькую практичную пригодность. А ведь пока Дмитрий Сергеевич был еще свеж, кепка могла его почти спасти.

А еще у Дмитрия Сергеевича был кулон на цепочке, кажется очень важный, который ни в коем случае нельзя снимать. Но, во-первых, почему кулон важный и его нельзя снимать, Дмитрий Сергеевич забыл, а во-вторых, ничего наподобие спасительной кепки из него не сделаешь. А в-третьих, кулон, так же как и золотой обломок пики, потерялся.