Христос спускается с нами в тюремный ад - Рихард Вурмбрандт

Обычной угрозой при каждом проступке было: "Ты закончишь на Росса Сандор". Когда мы ели овсяную похлебку, Мирон спросил меня, что такое Росса Сандор?

"Это - кладбище, - сказал я. - Они всегда так говорят, не придавай значения".

Росса Сандор было тюремным кладбищем. Из окна можно было видеть его серые могильные камни, поросшие высоким бурьяном. Оно было названо по имени одного убийцы, который в прошлом веке был приговорен к двадцати годам тюремного заключения. Когда он однажды смотрел сквозь решетчатое окно Герлы вниз, то увидел в саду женщину с ребенком на руках. День за днем он наблюдал за обоими. Пришел священник, чтобы окрестить маленькую девочку. Праздновали первое причастие. Она пошла в школу и постепенно превратилась в молодую девушку. В течение всего этого времени Росса Сандор не выпускал ее из вида. Она стала смыслом его жизни. Он решил жениться на ней сразу, как только станет свободным. Наступил последний день, он покинул тюрьму и поспешил по улице. Там праздновалась свадьба. Конечно же, решил Сандор, она захотела встретить его возвращение именно таким образом. Он подбежал к девушке и сказал: "Я даже не могу выразить словами, как счастлив, что сегодня ты станешь моей женой!" Девушка пристально посмотрела на страшенного беззубого Росса Сандора и начала смеяться. "Что только вообразил себе этот старый, глупый человек?" - спросила она. Потом она взяла за руку стоявшего рядом с ней юношу и сказала: "Вот мой жених". Росса Сандор смотрел на них широко открытыми глазами. Взбешенный и обезумевший от боли, он схватил нож для резки жаркого и заколол обоих. Его повесили и похоронили на кладбище, которое с тех пор носит его имя.

"Ты еще закончишь на Росса Сандор!"

Эта без конца раздающаяся угроза напоминала нам ежедневно о том, что мы становились старше. Заключенные никогда не замечают ход времени. Им кажется, что они остаются в том же возрасте, в котором попали в тюрьму. Мечтая об оставленных молодых женах и возлюбленных, они никогда не представляли их измученными женщинами, к которым они смогли бы вернуться.

Даже часы над главным входом в Герла остановились. За шесть лет, которые я должен был провести там, ни одна из стрелок ни разу не шевельнулась.

Нерон

Комендантом тюрьмы был неуклюжий низкорослый человек с красным лицом, вылитый Нерон. Он мог есть, не переставая. Заключенные, которых приводили к майору Дорабанту, бывали просто потрясены, когда во время тирады его рука исчезала в ящике стола и появлялась с куском хлеба с колбасой или яблоком.

Примечательной была и моя первая встреча с ним. Я стоял навытяжку и выслушал многословные сумбурные излияния коменданта, сотрясаемого ненавистью. Казалось, что только две вещи не вызывали ненавести Дорабанту: еда и звучание его собственного голоса, "Ага, Вурмбрандт, - вскрикнул он, поедая песочное пирожное, которое падало у него из-за рта. Монах!"

Я сказал, что был пастором. "Пасторы, священники, монахи! Для меня это все едино. Вы обдираете бедняков, чтобы набить собственное гнездо. Я знаю точно!" Он шарил руками, как клоун, рассказывая мне истории из своего убогого детства. Он пас овец своего отца вблизи одного из богатейших монастырей Румынии. Когда несколько животных забрели на землю, принадлежавшую церкви, монахи жестоко избили его.

"Вурмбрандт, каково видеть, как однажды священник стреляет из двустволки в голодного ребенка? Прекрасная священная картина!"

Дорабанту также жаловался, что его эксплуатировали на фабрике, где он был рабочим. Дважды или трижды он пользовался случаем, чтобы отплатить капиталистам и священникам.

В нашей камере было несколько отъявленных убийц и воров. Кто-то из них убил коммуниста. Довольно часто воровство квалифицировалось как экономический саботаж. И поэтому воров зачисляли в разряд политических преступников. Некоторые из моих сокамерников совершили военные преступления и были приговорены к пожизненному заключению за убийство русских и евреев. Это были злые, ожесточенные люди, и на все мои попытки утешить их, они попросту отвечали рычанием. Особенно недружелюбными были со мной те, кто убивал евреев. И если меня спрашивали об этом, то я чаще всего выражал симпатию к моему народу, утверждая при этом свое право на свободу вероисповедания. Я выбрал иную веру, чем большинство моих соотечественников. Как-то однажды я стал говорить в углу с одним мужчиной на эту тему, и в это время подошли другие заключенные.

"Мы говорили тебе, чтобы ты заткнул глотку!" - проворчал старший по камере. Я поднялся. Кто-то толкнул меня, другой подставил ногу, и я упал плашмя на лицо. Я почувствовал сильный удар в ребра, но когда вся банда навалилась на меня, раздался предостерегающий оклик.

Охранник увидел в глазок драку и вызвал на подмогу других охранников. Толпа рассеялась. А когда отворилась дверь камеры, каждый уже сидел на своих нарах.

"Вурмбрандт!" - комендант позвал меня. Пока он бродил по тюрьме, он услышал о том, что произошло в камере. Охранник узнал меня, самого высокого в камере, но в полутьме не мог установить, кто был нападающим. "Вурмбрандт, кто это был?"

Я дотронулся до своих израненных губ и сказал, что не смогу на это ответить.

"Почему нет?" "Как христианин, я люблю своих друзей и прощаю их. Я не донесу на них".

"Тогда ты - идиот", - выпалил Дорабанту.

"В этом вы правы, - сказал я, - каждый человек, кто не является христианином от всего сердца, идиот".

"Неужели ты меня называешь идиотом?" - прогремел комендант.

"Этого я не говорил. Я только выразил мнение, что не являюсь таким хорошим христианином, каким должен бы быть".

Дорабанту ударил ладонью по лбу: "Увести его, 30 ударов!"

Когда я вернулся в камеру, охранники все еще были заняты тем, что расспрашивали заключенных. И поскольку не последовало показаний, никого больше не наказали. Но с этих пор у меня уже не было столько помех, когда я пытался проповедовать.

Рассказы и действительность

Камера была переполнена, и я был зажат на нарах между двумя мужчинами. Они спорили меж собой, словно хищные птицы во время линьки, запертые в одной клетке. Высоких худой эксфельдфебель расстрелял сотни евреев, выполняя приказ.

Его противник - Василе, "экономический саботажник", возлагал на Григоре всю ответственность за причиненную ему несправедливость. Василе, маленький и тощий, очень быстро нашел уязвимое место своего противника. Его лицо искажалось, выражая торжество, когда он извергал слово: "Убийца!" Григоре отворачивался и не мог найти ответа.

Я сказал Василе: "Зачем ты так говоришь? Он - старый и больной, и мы не знаем, где он будет проводить вечность. Если он будет у Иисуса, то ты оскорбляешь будущего небожителя. А если ему суждено попасть в ад, то зачем ты своими проклятиями увеличиваешь его страдания?"

Вор удивленно посмотрел на меня: "Разве вы не знаете, сколько русских евреев застрелил этот мерзавец?"

"Но это же случилось 20 лет тому назад во время страшной войны, возразил я. - За это он заплатил 15-ю годами тюрьмы, голода и побоев. Будешь ли ты называть меня клоуном за то, что я, будучи трехлетним ребенком, кувыркался, или неграмотным, оттого, что в четыре года я еще не мог читать? Это дело прошлое".

Василе был рассержен. На следующий день одна группа, находившаяся неподалеку от меня, стала рассуждать о том, чтобы они сделали с русскими, если бы представилась такая возможность.

"Повесить - это слишком мягко для них! - завизжал Василе. - Содрать кожу с живых - вот это было бы как раз для них".

Наконец, я не смог этого выносить и сказал им, что нельзя так обращаться ни с русскими, ни еще с кем-либо.

"Но еще вчера, - протестовал Василе, - вы взяли под свою защиту человека, который убил сотни русских, а теперь утверждаете, что убивать русских - это неправильно".

Воспоминание о своих преступлениях делало Григоре крайне несчастным. "Значит, это и есть искупление, если я так сильно страдаю и буду вынужден еще здесь страдать?"

"Да, Библия говорит, что тот, кто пострадал своим телом, искупил грех". Я рассказал ему о нищем Лазаре, который страдал и попал в рай. "Если вы верите в Христа, вы спасетесь", сказал я потом.

"Люди здесь думают иначе, - сказал Григоре. - А как же с Эйхманом [35], которого они повесили в Израиле?" "У нас нет доказательств, что он страдал, но, в любом случае, я придерживаюсь мнения, что нельзя сажать человека на скамью подсудимых из-за преступления, совершенного так давно. Он может измениться. И я уверен, что многие евреи думают также". (Только год спустя я услышал, что великий еврейский мыслитель Мартин Бубер заявил протест против смертного приговора Эйхману).

Григоре сказал: "Я уже больше не тот, потому что раскаялся в своих поступках. Однако другие, пожалуй, готовы совершить то же самое снова".

"Никого нельзя наказывать за то, что он мог бы совершить в будущем. Злость - это часть нашего существа. Некоторые из самых плохих людей обладают в то же время большими добродетелями, и вы, Григоре, также".