Христос спускается с нами в тюремный ад - Рихард Вурмбрандт

Состояние его здоровья ухудшалось очень быстро. Он харкал кровью и его лихорадило. На лбу выступал холодный пот.

К этому времени меня перевели в другую тюрьму. Прежде чем мы попрощались, он обещал мне подумать о своей душе. Но у меня не было никакой возможности узнать, что произошло потом. Однако, если человек начинает препираться с собой, то шанс найти правду очень невелик. Обращение ко Христу это обычно дело одного мгновения. Благовестие затрагивает сердце, и сразу же в глубине существа открывается что-то новое и священное.

В ту пору я встречал еще многих людей, похожих на Луку. Часто они беседовали с моими друзьями о том, как надо обращаться с коммунистами и с коллаборационистами в их среде в случае крушения коммунистической системы. Христиане были против мести, но меж ними были разногласия. Некоторые считали, что прощение должно быть полным. Другие говорили, что Иисус установил грань, когда наставлял Петра, прощать виновного не семь, но седмижды семь раз. Эту грань коммунисты уже давно перешагнули.

У нас было только право, считал я, изучив каждый отдельный случай и рассмотрев дурные влияния, которые сделали этих людей такими, какими они стали, отказаться от мщения, и помочь человеку оказаться в таких обстоятельствах, в которых он не смог бы творить зла.

Коммунисты уже потратили много времени и сил, чтобы наказать друг друга. Говорят, что Сталин отравил Ленина. Он заставил убить Троцкого ледорубом. Хрущев настолько был полон ненависти к соратникам Сталина, что даже опозорил его и обесчестил Мавзолей.

Лука, Теохари Георгеску, Анна Паукер и многие другие пали жертвами своей собственной жестокой системы.

Освобождение

Весной 1956 года высоко под крышей, вблизи от окна нашей камеры, свила себе гнездо пара ласточек.

Однажды щебетание возвестило нам, что вывелись птенцы. Один заключенный встал другому на плечи и заглянул в гнездо. "Их четверо", - воскликнул он. Ласточки-родители трудились неустанно. Вместо того, чтобы постоянно говорить о нашем освобождении, мы начали для разнообразия считать сколько раз прилетали и улетали ласточки, чтобы накормить своих птенцов. На день приходилось 250 полетов. Один старый крестьянин сказал нам: "Через 21 день они смогут летать". Остальные засмеялись. "Сами увидите", - сказал он. На 20-й день все еще ничего не происходило. Но на 21-й день все молодые птенцы вылетели из гнезда, порхая и громко чирикая. Наша радость была огромной. "Бог составил для них расписание, - сказал я, - для нас Он может сделать то же самое".

Прошли недели. Казалось, что на самом деле разоблачение Сталина приняло вид "оттепели". И хотя это могло продлиться недолго, но многих заключенных освободили по амнистии. Буду ли я среди них? Эта мысль только огорчала меня: если они освободят меня сейчас, то кому тогда я смогу быть полезным? Мой сын вырос и вряд ли вспоминал о своем отце. Сабина привыкла справляться одна. У общины был другой пастор, доставлявший меньше неприятностей.

Однажды утром мои мысли, текущие в этом направлении, вдруг были прерваны голосом:

"На допрос, живо, вперед!"

Итак, снова грубость, страх, вопросы, на которые я должен буду искать лживые ответы. Я начал собирать свои вещи, когда охранник рявкнул: "Давай, давай, машина ждет!" Я поспешил за ним по коридору и по двору. Пока мы поднимались с ним по лестнице, железные двери открывались одни за другими.

Потом я оказался на улице. Нигде не было видно никакого автомобиля. Только был чиновник, который вручил мне бумажку. Я взял ее. Это было решение суда, свидетельствовавшего, что я попадал под амнистию и был освобожден.

Я уставился на бумажку, ничего не понимая. Я выяснил все, что требовалось: "Я же отсидел только восемь с половиной лет, а был приговорен к двадцати".

"Вы должны немедленно покинуть тюрьму. Это исходит от Верховного суда".

"Но я же должен отбыть еще двенадцать лет".

"Прекратите ваши аргументы! Убирайтесь отсюда!"

"Но вы только взгляните на меня". Моя рваная рубашка была серой от грязи. Брюки в сплошных заплатах выглядели как пестрая карта. Мои сапоги могли быть взяты напрокат у Чарли Чаплина. "Первый встречный полицейский задержит меня!"

"Здесь у нас нет одежды для вас. Проваливайте!"

Чиновник вернулся в тюрьму. Ворота за ним закрылись и задвинулся засов. За стенами тюрьмы не было видно ни души. Я стоял один посреди тихого летнего ландшафта. Теплый июньский день был таким тихим, что я мог слышать хлопотливое жужжание насекомых. Светлая проселочная дорога простиралась вдаль между деревьями, которые были удивительно густого зеленого цвета.

В тени нескольких каштанов паслись коровы.

Как было тихо!

Я громко воскликнул, чтобы меня могли услышать часовые на стенах: "О Господи, помоги мне радоваться своей свободе не больше, чем тому, что Ты был со мной в тюрьме!"

От Йлавы до Бухареста было пять километров. Я перекинул свой узел через плечо и пересек поле. Мое имущество состояло из коллекции лохмотьев с затхлым запахом. Но в тюрьме они были для меня настолько ценными, что я даже подумать не мог, чтобы оставить их. Скоро я оставил улицу и пошел по высокой траве. Время от времени я гладил шершавую кору деревьев и останавливался, чтобы полюбоваться на цветок или молодой листочек.

Навстречу мне шли двое людей. Это была старая крестьянская супружеская чета. Они остановили меня и с любопытством спросили: "Ты идешь оттуда?" Мужчина вынул один лей, монету, величиной в 10 пфеннингов, и протянул ее мне.

Я смотрел на лей в моей ладони, и чуть было не рассмеялся. Никогда раньше никто не дарил мне лея.

"Дайте мне ваш адрес, чтобы я смог вам его вернуть", - сказал я.

"Нет, нет, оставь его себе", - обратился он ко мне, говоря мне "ты", как это делают румыны, обращаясь к детям и нищим.

Я двинулся дальше с узлом на плечах.

Еще одна женщина спросила меня: "Ты идешь оттуда?" Она хотела что-нибудь узнать о деревенском священнике из Йлавы, которого арестовали несколько месяцев назад. И хотя я не встречал его, но объяснил ей, что сам был пастором. Мы присели на обочину улицы. Я был счастлив найти кого-нибудь, кто бы хотел говорить про Иисуса, так как не спешил идти домой. Когда же я, наконец, снова собрался в путь, то она достала один лей, протянула его мне и сказала: "Возьми на трамвай".

"Но у меня уже есть один лей".

"Тогда возьми его ради Христа".

Я пошел дальше, пока не дошел до трамвайной остановки на краю города. Люди сразу узнавали, откуда я шел, и окружали меня со всех сторон. Они спрашивали об отцах, братьях, двоюродных братьях - у каждого был какой-нибудь родственник в тюрьме. Когда я сел в трамвай, то они не разрешили мне оплатить проезд. Многие встали и предлагали мне свое место. К освобожденным из заключения в Румынии издавна относятся с величайшим уважением. Итак, я сидел с моим узлом на коленях. Но когда вагон тронулся, я услышал на улице возглас: "Стой, стой!" У меня чуть не остановилось сердце. Трамвайный вагон рывком остановился, когда полицейский на своем мотоцикле вдруг завернул в сторону. Произошла ошибка - он ехал, чтобы вернуть меня назад! Однако нет, водитель повернулся к нам и крикнул: "Он говорит, что сзади кто-то висит на подножке".

Рядом со мной сидела женщина с корзиной, полной спелой клубники. Я смотрел на нее, не веря своим глазам.

"Ты не ел еще клубнику в этом году?" - спросила она. "Не ел уже восемь лет", - ответил я. Она сказала: "Пожалуйста, возьми". И насыпала в мои руки нежных, спелых ягод.

Я ел, как голодный ребенок, набив полный рот. Наконец, я остановился перед дверью своего дома. Некоторое время я медлил. Они были не готовы к моему приходу. Грязный и оборванный я являл собой ужасающую картину. Потом я открыл дверь. В подъезде стояло несколько молодых людей, среди которых был долговязый юноша. Он уставился на меня. "Отец!" - вырвалось у него.

Это был мой сын Михай. В последний раз я видел его, когда ему было девять лет. Теперь ему было восемнадцать.

Потом навстречу вышла моя жена. Ее тонко очерченное лицо стало еще тоньше, но волосы все еще были черными. Я нашел ее прекраснее, чем когда-либо. Перед моими глазами все поплыло. Когда она обняла меня, я с величайшим трудом смог произнести: "Прежде, чем мы поцелуемся, я должен тебе что-то сказать: не думай, что я просто пришел из беды в радость. Я перехожу из радости со Христом в тюрьме в радость с Ним домой. Я не возвращаюсь домой с чужбины, а возвращаюсь из отчего дома в тюрьме в отчий дом к тебе".

Она всхлипнула. Я сказал: "Теперь можешь поцеловать меня, если хочешь". Потом я тихо пропел ей короткую песню. Я сочинил ее для нее уже несколько лет тому назад, чтобы пропеть ей, когда мы снова увидимся.

Пришел Михай и объявил, что квартира полна народа, и что они не хотят уходить, не поздоровавшись со мной.

Члены нашей общины обзвонили весь Бухарест. Непрерывно раздавались звонки в дверь. Старые друзья приводили с собой новых. Люди должны были уйти, чтобы уступить место другим. Всякий раз, когда меня представляли женщине, то я должен был делать вежливый поклон в своих смешных брюках, державшихся на бинте. Когда, наконец, все ушли, была почти полночь. Сабина настаивала, чтобы я поел.