Командир Особого взвода - Вадим Шарапов

  - Так ты что? - медленно проговорил Конюхов, и вдруг расхохотался. Сквозь смех, мотая головой, еле выговорил, - Ты что... воду из нее пил... все время?

  - Точно! Ничего, Чугаю полезно будет. Парень толковый, пьет только много. Зато, глядишь, завтра проснется и на отраву эту глядеть долго не сможет...

  Степан рассмеялся, вторя Конюхову. Потом ткнул пальцем в карту.

  - Ну ладно. Потехе час - это хорошо. А теперь, Саша, слушай приказ на завтра...

  ---------

  *Старший, мне его пристрелить? Негодный человек. - Не спеши. Убери оружие, Ласс.

  - А если все так и было - тогда вы почему не сгорели вместе с экипажем?

  Ничего себе вопросик, правда? Услышишь такое - и поневоле начинаешь задумываться, не спятил ли.

  Особист Меркулов был совсем тихим с виду. В круглых очках, одно стекло в которых треснуло, тощий, сутулый. Медаль "За отвагу" на кителе пристегнута. Значит, воевал, хотя по нему и не скажешь - больше похож на скрипача из еврейской семьи. Был у меня в детстве один такой знакомый, Ганя Фрайберг. Круглый день пилил на скрипке, так что до войны уже стал лауреатом разных конкурсов. А что потом с ним случилось в Одессе, когда бомбами накрыло Молдаванку - не знаю.

  Но тот капитан из Особого отдела, как оказалось, на Ганю был похож только лицом и голосом. Зато хватка у него была как у французского бульдога, и настырности - на батальон. Допрашивал он методично, прерываясь только на то, чтобы постучать по столу мундштуком "Казбека" и прикурить, чиркнув самодельной зажигалкой. Клубы синего дыма плыли по комнате, а мне казалось, что это снова горит мой танк...

  Плохо, плохо получилось, что и говорить. А самая главная беда - в танке вместе с моими ребятами (за них я и так себе никогда не прощу) сгорели секретные документы, которые нам приказано было передать в штаб. Кто же его знал, что не вся немчура попала в окружение. Один из таких гадов, хоронившихся по лесам в надежде пробраться к своим, увидел на лесной дороге мой танк. Откуда у фрица - в тылу, в глухом лесу взялся "панцерфауст" - теперь уже не разобраться. Может, сошел с ума и вместо остатков сухарей таскал железяку на собственном горбу. А может, специально поджидал растяпу - если из идейных, которым наплевать на голод и холод.

  Выстрел пришелся аккуратно под башню. Меня самого спасло только то, что я, в нарушение всех инструкций, тогда высунулся из люка по пояс. Решил осмотреться в лесу - тоже мне, горе-следопыт. Хотя, если бы не это... лежать бы мне сейчас внутри куска спекшейся брони. А так - взрывом меня выкинуло из люка и швырнуло на обочину дороги. Очнулся уже от тряски: разведчики, приотставшие в деревне на краю леса, услышали взрыв, примчались и гнали теперь свой "виллис" на полной скорости, чтобы довезти меня в санбат.

  Да уж лучше бы сгореть в танке, чем потом от стыда сгорать перед своими.

  Срезал дорогу, нечего сказать.

  В тот день с утра я, как всегда, потащился на перевязку. Постоял в курилке, обсудил с мужиками фронтовые вести. Разведчик Сева Кулугуров, признанный госпитальный остряк, громко читал вслух сводку Совинформбюро, остальные слушали, посмеивались одобрительно, когда Сева вставлял от себя крепкую шуточку.

  - Вломили, стал быть, гансам по первое число! - сказал, постукивая костылем, Иваныч, пожилой мужик, который в госпиталь попал из-под Ельни, из самого пекла. - Отольется им теперь! Будут знать, крысюки...

  - А! Танкистам почет! - Сева заметил меня и помахал газетой. - Андрюха, ты, случайно, родом не с Правобережной Украины?

  - Сибиряк я, - пожав руку Иванычу и другим, я закурил.

  - Оно и видно. Все махру смолят, а богатый сибиряк - "Дукатом" балуется, - добродушно отозвался огромный моряк Гриша Цыбань по прозвищу "Пскопской". Прозвище он получил после того, как в госпитальном саду, где висел пошитый из простыней экран, прокрутили фильм "Мы из Кронштадта". На фразе испуганного ополченца "мы пскопские, мобилизованные!" - все, кто смотрел кино, так и грохнули смехом, вспомнив Гришу, который всегда важно отвечал на вопросы о родине: "С-под Пскова мы. Пскопские, значит".

  - Да ладно тебе, Гриша! - усмехнулся Кулугуров. - Все знают, что по Андрюхе медсестренка Даша неровно дышит! Чуть свободная у ней минутка - сразу в нашу палату: мол, как вы тут живете? А глядит на него...

  Я аж закашлялся. Уже подбирал слова, чтобы ответить позлее, но тут Иваныч поддержал меня за локоть и укоряюще прогудел в сторону Севы:

  - Ишь, заноза.. Чего к человеку пристал? А мы тут, Андрейка, вишь ты, радуемся, что наши Правобережную Украину освободили.

  - Хорошо... - тут я вспомнил, что механик-водитель моего танка, Сашка Придорожный, родом был с Украины. Подавив в себе налетевшую было грусть, задавил окурок в пепельнице и вздохнул:

  - Ну, мужики, опять мне на перевязку. Полчаса мучений.

  Провожаемый сочувственными голосами и взглядами, я медленно пошел в операционную.

  - Отделался ты, Андрей Васильев, легко, что тут сказать, - военврач, усталый мужик, по лицу которого, почерневшему от недосыпа, годов было не разобрать, махнул рукой, глядя, как медсестра осторожно отдирает присохшие бинты от моей стриженой макушки.

  - Ай, ч-черт! - не сдержался я, зашипел, слезы сами потекли из глаз. Больно!

  - А ты не чертись! Не чертись, солдат! - строго приговаривала медсестра тетка Марья. Была она родом откуда-то из енисейских староверов - высокая, прямая, неулыбчивая, с лицом, точно хоть сейчас его на старую византийскую икону. И с удивительно ласковыми руками. Чуткие руки эти были просто волшебными - вот и сейчас я почувствовал, как прикосновение прохладных пальцев загоняет мою боль глубоко-глубоко.

  - Потерпи, парень, - сказала тетка Марья, - другие вон как терпят, христовые, а и то ничего...

  За дверями кто-то кашлянул. Военврач распахнул застекленную створку. Там переминался с ноги на ногу незнакомый солдат.

  - Товарищ лейтенант! - увидел он меня и встал по стойке "смирно".

  - Вольно, - махнул я рукой, - не видишь что ли, ни погон у меня, ни формы...

  - Особист приказал... чтобы вам явиться сейчас к нему, товарищ лейтенант!

  - Да придет он, - тетка Марья зыркнула на солдата из-под черных бровей так, что он аж отступил на шаг, - перевязать не дадут, окаянные!

  - Сейчас иду, - сказал я и закрыл глаза, чувствуя, как быстрые пальцы ловко кладут витки бинта на голову.

  Особист молча курил.

  Увидев меня, подбородком указал на стул, придвинул ближе к себе лампу. Развязал картонную папку, пошелестел бумагами.

  - Значит вы, Васильев Андрей Николаевич, утверждаете, что повели боевую машину по лесной дороге, потому что хотели сократить путь? - голос его звучал монотонно, как скрип мела по школьной доске.