Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Так вот! Надо посбить спесь с нашей молодежи, чтобы она не воображала о себе больше, чем нужно. Все дело в том, что поколение писателей, следующее за большим писателем, роковым образом становится его соперником, его непримиримым врагом. Факты постоянно подтверждают эту истину. Литература — это тоже борьба за жизнь; каждый вновь вступающий должен расчистить себе место, если он добивается господства, — он хватает за горло старших. Разве не наблюдаем мы последние десять лет жестокую борьбу между неоидеалистами и теми, которых, неизвестно почему, называют натуралистами? А все оттого, что молодые литераторы встретили преграду на своем пути, а пройти хотят во что бы то ни стало! Хотят найти свой особый путь в литературе, даже рискуя безвозвратно заблудиться. Вот и приходишь к неожиданному выводу, что именно тот, кого не отрицало и на кого не нападало молодое поколение, не является ни сильной личностью, ни ярким талантом, достойным, как это приписывает ему молодежь, завершить век.

Вот что ограничивает Пантеон нашей молодежи; она включает в него, по естественному отбору, только тех писателей, которые не могут ей помешать. Неплохо было бы молодежи подумать об этом, прежде чем утверждать, что старики задыхаются в своем уголку от злобы, когда она открыто не признает их своими учителями.

А кто вам сказал, молодые люди, что мы рвемся быть вашими наставниками? И вовсе не потому, что вы лишены таланта и не слишком велика была бы честь вести вас в атаку на нашу старость. Но, право, можно мыслить иначе, чем вы, и не быть такими полными дураками, какими вы нас считаете. Разумеется, я не собираюсь «забрать всех в свою лодку», как говаривал мой друг Доде. Я лично предпочитаю порвать с вами, порвать окончательно и навсегда. Берите в руки меч, и порвем, молодые люди, порвем бесповоротно.

Мы расходимся с вами прежде всего в том, что я стремлюсь к свету истины, а вы барахтаетесь во тьме. О, ясность, чистота, простота! Вы даже представить себе не можете, что они значат для меня! По-моему, недостаточно сказать, что дважды два четыре, — надо еще это доказать. Мои книги именно потому так длинны, именно потому я повторяюсь, что я всегда испытываю страх быть неправильно понятым. Света, как можно больше света, мне нужно солнце, пылающее и оплодотворяющее! Меня не интересует грошовая туманность искусства Севера, меня увлекает латинская ясность сердца и ума, страстно влюбленного в прекрасную архитектурную симметрию, строящего пирамиды под жгучим синим небом. Таковы мои воззрения, и я не признаю других. Я хотел бы владеть кристаллической фразой, ясной и настолько простой, чтобы невинный взгляд ребенка мог проникнуть в нее от начала до конца, насладиться ею и запомнить ее. Я жажду таких бесспорных, ясных истин, чтобы они светили сами по себе и были тверды, как алмазы в кристалле моих фраз. Вы видите, что мы должны порвать, — это наиболее достойный выход из создавшегося положения. Порвем же, молодые люди, порвем, чтобы никого уже больше не обманывать.

Разрыв неизбежен во имя той любви к нашему времени, которая меня наполняет. Я понимаю, что вы не желаете, чтобы вас смешивали с человеком, который любит рынки, вокзалы, большие новые города, толпы, их населяющие, жизнь, которая множится в развивающемся современном обществе. У меня есть слабость — мне не нравятся заоблачные, туманные города с толпой призраков, блуждающих во мгле, — все, что создает и тут же разрушает порыв воображения. Я испытываю жгучий интерес к нашей демократии, раздираемой противоречиями, стремящейся разрешить трагический вопрос о правах трудящихся; к демократии, людские страдания которой, доблесть, жалость, милосердие — переливаются через край, так что ни один великий художник, описывая их, не сможет истощить своего таланта. Да, простые люди, наполняющие улицы, фабрики, фермы; буржуазия, яростно отстаивающая свою власть; наемные рабочие, которые жаждут более справедливого распределения благ, — все современное человечество со всеми его чаяниями, — вот то поле, которое я возделываю. Никогда не существовало эпохи величественнее нашей; наше время полно страстной борьбы и чревато грядущими чудесами, а тот, кто этого не видит, — слепец. Тот, кто из презрения к современности живет в прошедшем или в грезах, — занимается не искусством, а игрой на детской дудочке. Я — оптимист, все мое существо восстает против идиотского пессимизма, против позорного бессилия в желаниях и любви. Порвем же, молодые люди, порвем без промедления, потому что мы не сможем договориться.

Разрыв между нами неизбежен еще и потому, что я упрямо верю в справедливость; верю в извечную природу и в молодую науку. Все — в ней, и ничего вне ее. То, чего наука еще не знает, она узнает, а чего она не узнает, мы постараемся не касаться, чтобы не впасть в заблуждение. Я верую в жизнь, считаю ее единственным, вечно прекрасным источником здоровья и силы. Она одна приносит плоды, одна трудится во имя Города будущего. Если я упорно замыкаюсь в позитивизме, то единственно потому, что нахожу его противоядием против безумия, охватившего ваши умы, против идеализма, который так легко приводит к чудовищным извращениям, к смертельным социальным бедам. Вы уже докатились до мистицизма, сатанизма, оккультизма, до религии, поклоняющейся дьяволу, до бесплодной любви. Народы умирают, если они перестают любить жизнь, если, одурманенные таинствами мистерий, они устремляются в сумрак, призывая смерть. Только трудящиеся заняты истинным делом, прилагают к нему все усилия и, подобно деревьям, приносят здоровые земные плоды, порожденные землей, — это лучшие граждане. У нас с вами не осталось ничего общего, порвем же, молодые люди, порвем на виду у всех.

Разойдемся по всем пунктам, по поводу мужчин, по поводу женщин, по поводу жизни, по поводу истины.

Вот мы и стали заклятыми врагами, прекрасная молодежь, вот мы и покончили друг с другом. Если и вам не нужен, то еще меньше нужны мне вы; я подобен достопочтенной курице из наших птичников, которая шарахается в ужасе от выводка диких утят, нечаянно ею высиженных.

Когда вы вопите, что правда жизни внушает вам ужас, что вы ее похоронили и она уже не воспрянет, — как вы смешите меня! Предположим, что на какое-то мгновение стремление к правде ослабло. Разве вам неизвестно, что коромысло весов колеблется, что в литературе всегда так — избыток правдивого приводит к мечтам; избыток мечтаний приводит к поискам правдивого. Нельзя похоронить наблюдательность, как нельзя похоронить воображение. Это не больше чем юношеское бахвальство, в которое и я впадал когда-то. А сейчас моя искушенная опытность не может не трунить над вашим юным зазнайством.

Но вот что неоспоримо — никакие ваши усилия не могут затемнить, даже на мгновение, свет правдивых творений искусства. Пресловутый натурализм, натурализм, который бы ежедневно хороните, твердо стоит на ногах, чтобы доказать вам, что он существует. Разгадка его могучей жизненности очень проста — в нем-то и заключается истинное цветение эпохи, только он пустил корни в почву нашей демократии и науки. Если вы хотите, чтобы процветало ваше реакционное искусство аристократических откровений, переселитесь на другую планету, измените наше общество. Разве опыт уже не произведен? Ваше искусство не хочет цвести, несмотря на ваш бесспорный талант, ваши произведения — мертворожденные; неужели вы не в состоянии понять, что, если ваше искусство не цветет, как оно должно бы было цвести, это означает, что оно не питается соками нашей современности?

Есть и еще одна причина — не вся молодежь с вами. Но именно вы принадлежите к тем, кто производит шум, кто наводняет газеты и журналы, и кажется, что, кроме вас, никого нет, потому что вы так кричите, что заглушаете остальных. Вы оказываете мне честь и доставляете удовольствие, посылая мне эти журналы и газеты, я всегда читаю их с бесконечным интересом. Обо мне вы отзываетесь весьма нелестно, как и о большинстве моих сверстников, меня лично это нисколько не трогает; я ведь, как всем известно, старая калоша, которая прошагала по стольким болотам, что стала нечувствительна к любой сырости. Меня это даже забавляет. Боже мой, да ваше неуважение к старшим — это еще лучшее, что в вас осталось! В этом сказывается какая-то мужественность. Вы хоть тут показываете, что в ваших жилах еще есть кровь; ваш гнев оживляет вашу набальзамированную литературу, и только поэтому вас можно читать без особой скуки.

Но беда, видите ли, в том, что журналы ваши серы, унылы, мертвы. От них исходит какой-то заплесневелый дух догматизма, односторонности и нетерпимости. Вы — доктринеры, вам по сто лет. Ваши передовые чересчур длинны, напичканы ученостью, педантичны. Наши старинные журналы, такие толстые и серьезные, кажутся веселыми и легкомысленными по сравнению с вашими. Ах, до чего же печальна принятая вами поза, и насколько больше любил бы я вас, будь вы, как это свойственно молодости, немного безрассудными, немного глупыми, столь же одержимыми и несправедливыми, но избавленными от той тяжкой, беспросветной ночи, которой вы себя окутываете, претендуя на глубину. Где она, старая французская веселость? Вы заставляете нас жалеть даже о песенках Беранже!