Бесогон. Россия между прошлым и будущим - Никита Михалков

А в 1867 году гениальный русский поэт Фёдор Иванович Тютчев написал:

«Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей…

Раньше они говорили нам, и они действительно так считали, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д. и т. п., что именно бесспорным наличием в ней всего этого им и нравится Европа… А теперь что мы видим? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. Они никогда так сильно не ненавидели прежние установления, как ненавидят современные направления общественной мысли в России. Что же касается Европы, то, как мы видим, никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации нисколько не уменьшили их расположения к ней…

Словом, в явлении, о котором я говорю, о принципах как таковых не может быть и речи, действуют только инстинкты…»

И опять обращаю ваше внимание на дистанцию – это 1867 год. Причём сказано это не простым человеком и не записным политиком, а русским поэтом, провидевшим суть явлений, автором хрестоматийных строк:

Умом Россию не понять,Аршином общим не измерить:У ней особенная стать —В Россию можно только верить.

В 1867 году Тютчев заговорил о русофобии. А через год – в 1868 году – Фёдор Михайлович Достоевский в романе «Идиот» устами своего героя, Евгения Павловича Радомского, формулирует и развивает эту мысль:

«Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошёл до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьёт свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нём смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм…»

В романе «Бесы» Достоевский продолжает это размышление. Оно становится объёмной, ясной, выпуклой, пронзительной и, самое главное, – провидческой мыслью. Великий писатель пишет о трагедии, ожидающей Россию в ближайшем будущем.

Так рождается потрясающий по силе предвидения диалог Верховенского и Ставрогина:

«Слушайте, мы сначала пустим смуту, – торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. – Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмём? Я поехал – свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю и – уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере, благородный протест. “Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!”. Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред “дешёвкой”. Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: “двести розог, или тащи ведро”. О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идёт…

– Жаль тоже, что мы поглупели, – пробормотал Ставрогин и двинулся прежнею дорогой.

– Слушайте, я сам видел ребёнка шести лет, который вёл домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадёт, мы, пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним… Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь – вот чего надо! А тут ещё “свеженькой кровушки”, чтоб попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха! Жаль только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить. Скоро? Ха-ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.

– Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с изумлением, – промолвил Николай Всеволодович, – вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?

– Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только “машут дубиной и бьют по своим”. Эх, кабы, время! Одна беда – времени нет. Мы провозгласим разрушение… Почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудивая “кучка” пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да ещё за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнётся смута! Раскачка такая пойдёт, какой ещё мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам…

Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

– Кого?

– Ивана-Царевича.

– Кого-о?

– Ивана-царевича; вас, вас!

Ставрогин подумал с минуту.

– Самозванца? – вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступлённого. – Э! так вот, наконец, ваш план.

– Мы скажем, что он “скрывается”, – тихо, каким-то любовным шёпотом проговорил Верховенский, в самом деле, как будто пьяный. Знаете ли вы, что значит это словцо: “Он скрывается”? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное – новая сила идёт. А её-то и надо…»

Столкновение слепоты и глухоты одних с нетерпимостью и завистью других становится отправной точкой, в которой возникает сначала цунами революции, а затем – цунами Гражданской войны. А ведь самая страшная война, которая только может быть – это война Гражданская.

Новая сила…

А что же наша интеллигенция? Та самая либеральная интеллигенция, которая с вдохновением и затаённым дыханием и восторгом слушала «верховенских»? Тех «верховенских», чья философия зиждилась на разрушительном катехизисе революционера Нечаева, где всё святое подвергалось осмеянию, разрушению, презрению и сметению с лица Русской земли. Всё: законы, устои, традиции, определяющие строй, порядок, уклад, и ход русской жизни, – разрушалось до основания. Многовековые государственные формы, семейные ценности и родовые традиции – всё пускалось под откос. А что после всего этого произошло с нашей либеральной интеллигенцией, которая охотно надевала красные банты и ждала с надеждой светлого будущего?

На этот вопрос в 1918 году уже ответил Василий Васильевич Розанов:

«Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».

Дождались, наконец, что называется…

Это страшно. Революционное разрушительное отрицание приводит к тому, что в стране ничего не создаётся, не возводится, не строится. Не происходит никаких конструктивных действий. Довлеют пустота и тлен разрушения. Но оказывается, что даже из этой тупиковой ситуации некоторые люди могут получать личную выгоду. Либералы, как мы уже убедились выше, никогда не забывают про себя и свой комфорт и не прочь в свободное от разрушительной работы время извлечь прибыль из происходящего. Они умудряются крыть власть последними словами, но при этом кормиться за её счёт и быть, так сказать, частью системы.