Жертва - Марина Эльденберт

— Я останусь с тобой, — одежда прилипла к телу, и Хилари снова отступила под ветви тропического дерева с огромными листьями. Это помогало относительно, но все же защищало от хлестких ударов сильных струй.

Она не общалась с другими пациентами. Ни с кем, кроме Люка. Это не было запрещено, но и желания она не испытывала ни малейшего. После разговора с мужчиной, который так и не назвал своего имени и практически довел её до истерики своим паническим состоянием, Хилари решила, что ей и одной неплохо.

— Я сегодня получил свои анализы, — Люк последовал её примеру, и добавил спустя несколько мгновений, — наверное, я скоро умру.

Хилари и рта раскрыть не успела, как он продолжил.

— Знаю, что ты хочешь сказать: «Всегда есть шанс на ошибку», или: «Не сдавайся», но у меня нет времени на все это. Я хочу знать, что Беатрис не останется один на один с этим ублюдком. Мне нужно это знать, Хилари.

Казалось бы, что может быть проще. Пообещать смертельно больному ребенку, которого видишь второй раз в жизни, что поможешь его матери, о которой только слышала. Пообещать и забыть об этом, потому что в таких ситуациях каждый сам за себя. У Хилари никогда так не получалось. Она всегда старалась поступать правильно, исходя из собственных представлений о том, каково это.

— Ты молчишь, — вздохнул Люк, создавалось ощущение, что он может читать её мысли, — это хорошо. Значит, я в тебе не ошибся.

— О чем ты?

— Тебе не все равно. Потому что ты не сказала сходу: «Конечно, Люк, не вопрос. Я помогу твоей Беатрис, когда она вляпается по полной».

Он говорил спокойно, но Хилари буквально физически ощущала исходящее от него отчаяние. Как будто вновь обрела способность к эмпатии, утерянной вместе с даром-проклятием. Нет, это было нечто гораздо большее. То, что она всегда называла «быть человеком». Умение слушать и слышать другого, пусть даже того, с кем говоришь второй раз в жизни. Осознать, прочувствовать его боль.

— Мне действительно не все равно, Люк, но я не знаю, смогу ли помочь. Я пленница, и даже если Беатрис появится на острове, вряд ли Вальтер позволит мне с ней говорить.

— Сможешь, Хилари. Я наблюдал за тобой. Я видел, как ты обходишь территорию, как засекаешь время смен, считываешь камеры, охрану. Ты ищешь возможности и варианты, ты не сдалась, несмотря на казалось бы очевидную безысходность.

— А Беатрис?

— Она может сдаться, когда узнает, что меня не стало. Какое-то время мне казалось, что я единственная ниточка, удерживающая её на грани. Это на первый взгляд незаметно, но в ней есть надлом, Хилари. Она никогда не говорила о том, что произошло, но это что-то очень серьезное.

Она внимательно посмотрела на мальчика. Временами люди придают слишком много значения собственному присутствию в жизни кого бы то ни было. Иногда оправданно, но чаще всего это преувеличение. Не беспочвенное, но все же. Ни один человек в мире не удержит другого от прыжка в пропасть, если кто-то очень хочет шагнуть вниз.

Понимание и осознание этого приходит со временем. Можно поддержать человека, помочь словом или делом, но только если тебе позволят. Если в глубине другого существа есть силы, чтобы продолжать. Только это имеет смысл.

Хилари не стала говорить об этом Люку, ему сейчас и без высоких мотивов несладко.

— Я обещаю сделать все, что в моих силах. Если она позволит, Люк.

— Спасибо, — коротко ответил он и замолчал. Сколько времени длилось это молчание, заполненное шумом проливного дождя, Хилари не знала. Первым его нарушил он.

— Если бы мы поменялись местами, кого бы ты попросила поддержать, Хилари?

Она подумала о матери и об отце. Их давно уже нет, но именно о них была первая мысль, когда Люк задал вопрос. Вторая — о Джеймсе. Она так и не узнала, приходил ли он на назначенное ей место встречи, в заброшенный дом рядом с Солт-Лейк-Сити. Что подумал, если пришел и не дождался её? Нет, скорее всего он просто не пришел.

— Не знаю, Люк, — сказала она, — никого.

— Так тоже бывает, — произнес мальчик, — у меня было. Когда никто не ждал, и сдохни я тогда на улицах, никто бы не расстроился. Но я не думал, что такое может быть у тебя.

— Почему?

— Ты хорошая, Хилари.

Люк развернулся и пошел по дорожке вдоль корпуса, не оборачиваясь. Хилари знала, что не сможет удержать его рядом с собой, и не стала останавливать. Тонкую фигурку поглотила сплошная стена дождя, и она сползла вниз, закрывая лицо руками.

«Наверное, не такая уж и хорошая», — подумала она. Давно Хилари не ощущала себя настолько одинокой.

— 18 —

Беатрис уложила Авелин спать и вышла на улицу. Вот-вот должно было взойти солнце, но ещё с полчаса в запасе у неё было. Она устроилась на ступенях крыльца, мурлыкая себе под нос колыбельную, которую недавно напевала, и с тоской глядя на стремительно светлеющее небо. Вдалеке от России она чувствовала себя спокойно. Никому придет в голову искать её здесь, а большего Беатрис не могла и просить. За жизнь своей дочери она готова была заплатить любую цену.

Временами она задыхалась в этом городе, рядом с Джаной, которая только и делала, что жаловалась целыми днями. На судьбу, на жадность заказчиц, на плохую погоду. В свое время Беатрис выбрала её для легенды: молодая швея с ребенком наняла няню, потому что не справлялась с работой. Джана действительно была одинокой швеей, к тому же сиротой, после смерти отца около полугода назад.

Из предместий Вены они перебрались в Зальцбург — места, где никто не знал её настоящей истории. Джане легко удалось занять свое место в качестве швеи. Шить она не только умела, но и любила, а любовь к тому, чем ты занимаешься — залог успеха. Так считала Беатрис. Конечно, и она помогала ей, чем могла, а могла она сейчас многое. В частности, убеждать несговорчивых капризных заказчиц, которые забывали о своих причудах и придирках, и приходили к Джане снова и снова.

В измененном состоянии Беатрис было много преимуществ. Сила, реакция, умение чувствовать состояние других людей. Это облегчало жизнь и давало некое подобие уверенности, поскольку о том, что Авелин её дочь, не должен был знать никто. Вопреки предсказанию Семена, выкидыша не произошло. Она родила спустя месяц, хотя по самым скорым подсчетам ей оставалось носить ещё не меньше четырех. Авелин родилась здоровой и крепкой девочкой, разве что молока у Беатрис не было. Оно ей оказалось и не нужно: организм ребенка первый год требовал исключительно крови.

Беатрис действительно пришлось бежать: их дом был сожжен, а Дмитрий превратился в злейшего врага. Ей удалось услышать его разговор с одним из друзей прежде, чем она совершила самую большую ошибку в жизни и обратилась бы к нему за помощью.

«Она вряд ли понимала, что с ней произошло», — произнес Павел.

«Это больше не имеет значения. Она одна из тех тварей. Я найду её и убью».

Беатрис запомнила только этот обрывок разговора, который до сих пор отзывался болью в её сердце. Она не любила Дмитрия, но не могла вычеркнуть из памяти, как они сплетались в объятиях, как засыпали вместе. Она делила с ним не только кров и постель, она хотела провести с ним всю жизнь, родить ему детей. И вот так, вмиг стала для него «одной из тех тварей».

Беатрис оставила Петербург, бежала из России, и первое время перебиралась с места на место, пока не решила осесть. Чем старше становилась малышка, тем сложнее приходилось. Молодая девушка, свободно путешествующая с маленьким ребенком, привлекает немало внимания, а ей это было ни к чему. Именно тогда она нашла Джану, внушила ей, что Авелин её горячо любимая дочка, что нужно перебраться в Зальцбург и, разумеется, нанять няню. Так они жили уже почти полтора года, и это сводило Беатрис с ума. Быть привязанной к одному месту, когда перед тобой раскинулся весь мир, становилось невыносимо.

Несколько раз она вспоминала о Сильвене, которого давным-давно приняла решение оставить в прошлом, но о том, чтобы доверить тайну Авелин кому бы то ни было, и речи идти не могло. Посему приходилось довольствоваться обществом и кровью Джаны, и быть тенью. Заказчицы, приходящие домой, видели только невзрачную женщину с волосами, собранными в пучок, в неприметной одежде, которая готовила, убирала или возилась с ребенком.

Авелин нравилась всем без исключения. Она была хорошенькая, а Джана шила для неё самые лучшие наряды. Дочь мало интересовали сюсюканья клиенток, её вообще мало кто мог заинтересовать. К Джане она относилась снисходительно, и исключительно потому что об этом её просила Беатрис, остальных же замечала только в том случае, если с ней общались на равных. К трем с половиной годам она уже разговаривала не хуже взрослого, временами на совершенно не детские темы. Когда ей становилось совсем скучно, она начинала записывать свои мысли. Грамоте её учила сама Беатрис, и Авелин свободно говорила на трех языках. Чуть позже Беатрис подарила ей большую дорогую книгу для записей, наподобие тех, где вела учет Джана. Разве что украсили они её вместе с Авелин, и выглядела она, как бесценный древний фолиант.