Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

темно, и в то же время светло. И именно во второй половине июля, потому что в это время года тарантулы женихаются и весьма агрессивны, нападают на любые раздражители. Для ловли изготавливалось нехитрое приспособление – веревочка с восковым шариком на конце. Найдя норку, забрасывали туда сию удочку и раздражали мизгиря, покуда он не впивался в воск, из которого уже не мог выпростаться, и в таком виде добычу несли домой, в основном чтобы пугать девочек. Но внешний вид тарантула заслуживал и рисования – восемь пушистых ножек, желтых и в черную крапинку, как у леопарда, на голове синяя шапочка, восемь черных глаз, четыре больших, четыре маленьких, в уголках рта красные пятнышки, а подо ртом – борода, как у купца первой гильдии.

– Помнишь, Маня?

– Еще бы мне не помнить, меня тоже мальчишки пугали этой гадостью.

– И чем же кончилась ваша дружба с Добужинским? – спросил Миша.

– Черная кошка пробежала. Ему, видите ли, надоело ходить по округе и выискивать интересную натуру, ловить тарантулов, собирать фиалки, поедать брындуши.

Добужинский скучал по матери, по столичной жизни, по разнообразию развлечений. «Тоска зеленая этот ваш Кишинев! В Петербурге, куда ни выйди, всюду можно ставить мольберт и рисовать». Он стал чаще сидеть дома. Тупо перерисовывал иллюстрации из «Нивы» и наполнял их красками по своему усмотрению, порой весьма нелепыми. Алексей не разделял нового увлечения приятеля, и постепенно они стали все реже и реже ходить куда-либо. А однажды Добужинский, завтракая во дворе гимназии, небрежно бросил:

– Ты, Плацинда, смешной. Так благоговеешь перед Голынским… Ах, Николай, ах, Александрович! А ведь, в сущности, наш милейший учитель рисования ничего собой не представляет.

– Но-но! – мгновенно набычился Щусев.

А тот все свое:

– Видеть не могу в торжественном зале его портрет императора Александра Третьего. Лицо как пряник. А особенно ордена. Почему они так небрежно набросаны? Такое впечатление, будто они бумажные.

Про ордена Алексей согласился, но посоветовал любезного Николая Александровича не трогать. Он верное направление дает. К тому же передвижник, участвовал в бунте четырнадцати.

Тут Добужинский достал свежий номер «Нивы», полистал, нашел нужное:

– Вот, прочти на досуге. Здесь в статье перечисляются все передвижники. Можешь три раза под лупой посмотреть, фамилию нашего Голынского не найдешь. Здесь же и про бунт в академии 1863 года. И снова ничего про любезнейшего Николая Александровича. А между тем он превозносит себя как бунтовщика и передвижника.

Взяв у приятеля свежую «Ниву», Щусев понес ее читать домой. В последний год отец уже не выписывал газет и журналов, потому что с деньгами совсем стало худо. Дом они теперь полностью сдавали, а сами ютились в трех комнатах флигеля – мать, отец и дети. Фраза «В тесноте, да не в обиде» давно всем навязла в зубах, набила оскомину, сидела в печенках. И плацинды уже некому стало выпекать, потому что пришлось расстаться с доброй кухаркой. Продали и отцовский фруктовый сад в Дурлештах в десяти верстах от Кишинева, давно уже не приносивший прибыли. Отец стал совсем плох, врачи находили у него ворох болезней, на лечение которых никаких средств даже не ожидалось.

Дома Алексей внимательно прочитал и два раза перечитал статью о передвижниках. Там говорилось о том, как в 1863 году, как раз когда Императорскую академию художеств заканчивал Голынский, четырнадцать лучших его однокурсников, претендовавших на большую золотую медаль, представили прошение о праве свободного выбора темы конкурсной картины. Получив отказ, они взбунтовались и заявили, что не намерены участвовать в конкурсе. Бунтовщиками оказались Крамской, Литовченко, Маковский, Морозов и еще десять человек. Среди них не было никакого Голынского. Эти четырнадцать создали независимую артель, в дальнейшем превратившуюся в Товарищество передвижных художественных выставок. В разные времена кто-то уходил из передвижников, кто-то добавлялся. К Крамскому, Маковскому и другим бунтовщикам присоединились Репин, Поленов, Неврев, Суриков, Шишкин, Брюллов, Ярошенко, Мясоедов, Антокольский, Ге, Саврасов – весь цвет молодых художников. О Голынском не упоминалось. И Щусеву припомнилось пушкинское: «Да будет проклят правды свет… Тьмы мелких истин нам дороже нас возвышающий обман».

А Добужинский пошел еще дальше. Он набрался смелости и решительно потребовал от Николая Александровича объяснений. Бедный Голынский горестно признался: «Да, братцы, я не состоял ни в числе бунтовщиков, ни в Товариществе передвижников. Но в душе я всегда был с ними. И мой вам совет: никогда ничего не бойтесь, смелость города берет».

– Все понятно, – с презрением процедил Добужинский.

А Николай Александрович продолжал:

– Да, я не великий художник. Даже не крупный. Да, наверное, вообще никакой. Двоюродный брат мой Василий гораздо лучше пишет. Но тоже не великий. И тоже преподает. В Кронштадтском реальном училище. Но хоть я и небольшой художник, а все-таки дал вам первичное художественное воспитание и этим могу гордиться. Уверен, многие из вас станут творческими людьми. Кто-то же должен находить талантливых ребят на окраинах империи. И воспитывать.

И он печально пошел прочь. Алексей хотел его догнать, сказать теплые слова, но тут к нему прибежали с сообщением, что умер батька.

Глава шестая

Пирамида

– Слушаю вас.

– Алексей Викторович, здравствуйте, это Катя, – раздался в трубке голос жены Нестерова. По рыдающей интонации нетрудно было догадаться, что случилось нехорошее.

– Здравствуйте, Екатерина Петровна.

– Алексей Викторович, миленький, Михаила Васильевича арестовали.

Пятиэтажное здание страхового общества «Россия» архитекторы Иванов и Проскурнин построили на Лубянской площади в самом конце прошлого века. В нем разместились магазины и доходный дом на полсотни превосходных квартир. После революции здание национализировали, передали сначала Московскому совету профсоюзов, а затем – особому отделу ЧК. Вскоре слово «Лубянка» обрело свое мрачное значение. Сюда привозили, здесь допрашивали, пытали, отсюда отправляли либо на Соловки, либо на тот свет.

По злой иронии судьбы сидящие на аттике над массивными часами скульптуры именовались «Справедливость» и «Утешение». Во внутреннем дворе расположилась тюрьма, в которой некоторое время даже содержался патриарх Тихон, а теперь среди новых насельников оказался художник Нестеров.

Щусев и не чаял, что Дзержинский столь быстро его примет.

– Рад вас видеть, Алексей Викторович, – пожал он ему руку. – Догадываюсь.

– Тем лучше, – сурово ответил Повелитель камней. – В чем его обвиняют?

– В контрреволюционной агитации и пропаганде. В частности, он хулит и построенный вами мавзолей.

– Вообще-то это я болтун, а он всегда сдержан на язык.

– Не всегда. – Дзержинский взял в кулак бородку. – Стало быть, вы пришли хлопотать за него.

– Да, и самым решительным образом. Он не враг. Он просто еще не привык, что советская власть пришла навсегда.

– А вы привыкли?

– Осознал это. И приемлю как должное.