Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

ходить вместе куда-нибудь рисовать. Обычно Добужинский заходил вечерком за мной: «Привет, Плацинда! Айда порисуем?» – «Привет, Сальтисон! Сейчас, я быстро».

И со своими акварельными ящиками Щусев и Добужинский шли на Пушкинский холм, или в Бендерскую крепость, или к Пушкинскому роднику во дворе Мазаракиевской церкви, или в долину роз Валя Трандафирилор. Рисовали и беседовали. С того дня, когда они по-братски поделились своими завтраками, так друг друга и называли: Плацинда и Сальтисон. «Смотри, Плацинда, эта тень у тебя серая, а если приглядеться, то должна быть фиолетовая». «Сальтисон, куда у тебя вот эта линия улетела? В облака, что ли, устремилась?» И если в игре цвета и в светотени литовец превосходил Алексея, то в четкости линий Щусев всегда оказывался выше. Вместе с отцом Добужинского они ходили гулять в большом городском саду, где весело метали снежки в многочисленных ворон. Вместе посещали кочующий цирк Труцци, который Щусеву очень понравился, а Сальтисону нет:

– Жалкое подобие. Ты бы побывал на представлении цирка Чинизелли в Петербурге.

По весне Алексей повел Мстислава охотиться на брындушей. На пустыре за Буюканами, пригородом Кишинева, из-под тающего снега вставали белые головки съедобных цветов. Не то подснежников, не то крокусов. Их молдаване называли брындушами. На вкус они были сладковато-нежными. Ни с чем не сравнимое лакомство! Но много их есть нельзя. Ешь, покуда не почувствуешь легкую горечь. Тогда – шабаш! Иначе можно заснуть и уже не проснуться вовеки.

Когда сходил снег, кишиневские евреи посмеивались: «Местная ребятня приходит поклониться могилам наших предков». Это на еврейском кладбище, по совершенно не понятным причинам, по весне расцветало немыслимое количество фиалок. Светло-фиолетовых, белых и даже трехцветных – желто-бело-сиреневых, тащили их оттуда охапками, дарили родным и близким, любимым девушкам и даже продавали на рынке. А собирая, как ни крути, волей-неволей поклонялись лежащим в земле евреям. Много фиалок росло еще за городской больницей, вокруг развалин бараков, в которых некогда содержались турецкие пленные. Насобирав цветов, дети любовались разливом Быка. В летнюю жару река напрочь высыхала, но теперь превращалась в дивное голубое озеро, чуть ли не море. И Буюканы тоже превращались в огромное море – настолько заливал долину растаявший снег. Знай себе рисуй, трать драгоценную акварель!

Однажды Добужинский пригласил друга в офицерское собрание. Какой-то гастролер ловко рисовал карикатуры и шаржи, из кляксы мог вывести рисунок. Мстислав восторгался. А Щусев только фыркал:

– Это что, предназначение искусства? Чем ты можешь восхищаться?! Ей-богу, не ожидал от тебя. «Мне не смешно, когда маляр негодный…» Как там у Пушкина-то? «Мне пачкает Мадонну Рафаэля». Стыдись, Сальтисон! «Мне не смешно, когда фигляр презренный…» Низменные карикатуры, дешевые шаржи… Неужто и ты смог бы когда-нибудь до этого опуститься…

В таких случаях бывало, что, рассердившись, Алексей не мог остановиться.

Добужинского в Кишиневе восторгала Пасха, а именно то, что вместо вербы использовались настоящие пальмовые листья. И в домах ими все украшали. Он говорил:

– Вот это я понимаю! Как по-настоящему, в Палестине. Не то что в России. Терпеть не могу эти вербочки! Они мне мышей напоминают.

На Пасху весь Кишинев собирался на главном городском кладбище, прямо возле могил ставили поминальные столики, на них раскладывали еду и вино, поминали и закусывали. Еще это кладбище называлось Армянским. Некогда тут располагалось подворье Армянской церкви, и улица, выходящая на кладбище, тоже называлась Армянской. Главной достопримечательностью кладбища являлась могила Бессараба, от которого якобы произошло название страны Бессарабии. Возле нее непременно поднимали стаканчик. Считалось, что сей жест приносит счастье на весь год до следующей Пасхи. А еще приходили со стаканчиком к могиле сына первого сербского короля Карагеоргиевича. На памятнике в виде обелиска значилось: «Здесь погребен сын верховного вождя сербов, гвардии поручик Алексей Черный, скончавшийся на 33-м году от рождения». Тут пили за дружбу России и Сербии.

Щусев ходил рисовать красивые надгробия, исписанные русскими или молдавскими надписями, иные раскрашенные причудливыми рисунками. А Добужинский ненавидел кладбища, утверждал, что надо радоваться жизни, наслаждаться ею во всех проявлениях. Он любил угощать Алексея сладостями, которые искусно изготавливала няня: засахаренными фруктами, пастилой, вареньем из лепестков роз.

В Петербурге у Добужинских имелись аквариум и террариум, рыбок они не привезли, а вот из террариума в Кишинев перекочевали несколько черепах, прижились в саду, летом откладывали в земле яйца, из которых вылупливались длиннохвостые черепашата. Алексей было принес парочку для развода в своем саду, но мама воспротивилась:

– У них морды похожи на покойников. Не к добру. Отнеси их, Алешенька, обратно своему другу. Извинись, скажи, что матушка не захотела.

Еще Добужинский обожал всяких жуков и бабочек, и, как только наступала теплая пора, на свет божий выходил его профессиональный сачок энтомолога. Алексей не разделял восторгов приятеля, но, чтобы не портить отношения, старался изображать интерес. А когда Мстислав, не веря своим глазам, изловил бледно-желтого махаона, искренне разделил восторг:

– Да, удивительный орнамент! Когда-нибудь надо его использовать.

И они вместе садились рисовать пойманных чешуекрылых, стараясь превзойти друг друга, придумывая для бабочек особые ракурсы и сюжеты…

За разговором Щусевы не заметили, как подошли к зданию бывшего ресторана «Прага», над входом в который красовалась вывеска с угрожающей надписью: «Обрастол Мосопооб».

– Это как переводится? – с ужасом спросила Мария Викентьевна.

– А это, милостивая государыня, означает: «Образцовая столовая Московского союза потребительских обществ», – перевел Алексей Викторович и расхохотался.

– С какого же это языка? – продолжала интересоваться жена.

– Обыкновенно, сударыня, с древнемесопотамского.

– Как твоя ашташита?

– Примерно да. Обещаю в будущем переименовать сие заведение общепита в ресторан «Ашташита-ашташа».

– Тогда уж «Общепита-обшташа», – проявил остроумие Миша.

Тем временем они уже вошли в сверкание зеркал, развешанных в неимоверном количестве на стенах между окнами. Близился вечер, зал заполнялся, вместе с семейством Щусевых появился оркестр, разместился на небольшой сцене и заиграл расхожее попурри из «Баядерки».

Алексей Викторович был при деньгах. Он заказал икры, расстегаев, осетрины, семги, себе – водочки, жене – вина, сыну – лимонада. На горячее – говяжье филе и котлеты из телятины, а Миша запросил омлет с ветчиной и свои любимые сосиски. Словом, принялись пировать.

– А смотри-ка, и впрямь нечто похожее на то, что было раньше «Прагой», – одобрил недавно открытое заведение Щусев.

– Помнишь, как раньше извозчики считали, что ресторан называется не «Прага», а «Брага»? – со смехом припомнила Мария Викентьевна.

– И всерьез полагали, что тут потчуют бражкой, – кивнул Алексей Викторович. Но воспоминания детства вскоре вновь овладели им, и он еще охотнее рассказывал, как вместе с другими ребятами отправлялся на ночную ловлю мизгирей. Так назывались тарантулы.

Ловить их следовало ночью в полнолуние, когда и