Черное сердце - Сильвия Аваллоне

К сожалению, только мне взбрела в голову такая чушь!

Что, может быть, он тоже влюбится. Что, может, он дождется меня. Что через несколько лет, как только я выйду, мы сбежим и поженимся. За границей, с фальшивыми документами, которые я, благодаря моим новым знакомствам, получила бы без труда. Я просто лишилась рассудка. Неизвестно, что он делал с моими письмами, может, читал вслух своим одноклассникам, хвалился. Не думаю, что он знал о том, что я сделала. Вряд ли он искал информацию, он был не настолько любопытен.

В общем, такая идиллия не могла длиться долго. Нас уже вычислили. Охрана затаилась и ждала подходящего момента.

И он настал в июне, днем. Июнь – мой черный месяц. В четыре сорок пять, пунктуальная как смерть, в класс вошла Фрау Директорин и застукала нас с поличным.

И надрала нам задницу.

Эпическую задницу. Гигантскую. Как сейчас это помню.

Вся Болонья слышала вопли Фрау.

У Марты лицо сделалось белым как простыня.

Фрау Директорин была хорошей, заметь, она нас любила. Мы тоже ее любили. Но когда она выходила из себя, со стен сыпалась штукатурка.

Мы все были наказаны. Прощайте, увольнительные, прощайте, свиданки, прощайте, дополнительные звонки. Она немедленно написала и отправила докладную, а потом велела заделать окна сеткой, такой мелкой, что сквозь нее проходил только воздух, даже комар не мог пролезть. Фрау Директорин была беспощадна.

И, разумеется, она отправила родителям Эмануэле письмо на фирменном бланке. Думаю, образцовые родители устроили сыну хорошую взбучку, потому что мы его не видели довольно долго. Шторы всегда были задернуты, а на балкон выходила только младшая сестренка с няней-перуанкой. Потом они уехали в отпуск, счастливцы, и ставни несколько недель оставались заперты. Мы заходили в этот класс только для того, чтобы подурачиться, сделать маникюр, поиграть в карты, ведь занятия уже закончились. А когда милое семейство в сентябре вернулось, мой личный Джастин Тимберлейк снова появился, да, но даже не удостоил нас взглядом. Для него мы больше не существовали, как не существовали для всего остального мира.

Я продолжала писать ему в своем дневнике. Клялась отдать ему девственность в галерее, кусочек которой был виден из моей комнаты. Планировала сбежать в Испанию, Бразилию и даже в Сассайю, почему бы и нет? В «интернате» все шло своим чередом. Мы были в самом соку, с упругими попками, твердыми сосками и чертовским желанием. А на мальчиков даже посмотреть не могли. Представляешь, какая несправедливость!

Это бесчеловечно, правда? В обществе нет такого понятия, как право на сексуальность. Представь, что ты пойдешь к тем, кто командует, и скажешь: «Выбросьте ключ!» Пойдешь и скажешь, что нам по шестнадцать-семнадцать лет и мы хотим трахаться, влюбляться. Да они лопнут от злости, эти люди. Они ничего не знают, нас не знают, никогда к нам не заходили. Представления о нас не имеют.

Правда в том, что у нас были тела – чувственные, распахнутые. Если ты лесбиянка, вообще рай. Если нет, это всегда был эксперимент. Некая форма привязанности. И, возможно, моей единственной любовью до тебя был не Эмануэле, а Марта. Потому что мы помогали друг другу, дарили друг другу ласку. Мы согревали друг другу сердца и оболочки, в которых они содержались.

А моей единственной прежней любовью была Джизелла. Но о нашей с ней истории сейчас у меня нет сил рассказывать.

12

Первый снег припорошил черепичные крыши, голые ветви буков и каштанов, темные проулки Сассайи, в которых затвердел наледью, тонкой и прозрачной, как стекло.

Эмилия то и дело поскальзывалась. Шлепалась на задницу и смеялась, смеялась. Этой наледи ей было достаточно: она ликовала! В двух майках, тенниске, флисовой толстовке, куртке и непромокаемых штанах она катилась вниз с крутого холма в месиво из опавших листьев, освещаемая солнцем, топившим снег, и кричала как ненормальная.

Скрестив на груди руки, я наблюдал за ней сверху. Скатившись на лужайку, она вставала на ноги, бежала обратно и снова съезжала вниз; неутомимая, как мы в детстве. «Иди сюда! – кричала она. – Оттянись, старый сыч!» Я стоял в одном шерстяном джемпере и улыбался, но «оттягиваться» не собирался.

Должен сказать, что мы были счастливы. Ведь это правда. В те ненадежные, холодные дни я рассказывал про прилагательные в школе, а она в церкви, в пятистах метрах от меня, в шерстяной кофте Иоле под зимней курткой, рисовала херувимов.

Мы были счастливы, когда вечером в пятницу ехали на моем «сеате» в торговый центр, делали покупки, почти как обычная пара. Эмилия толкала тележку, удивляясь, что больше не продают булочки, которые она любила в детстве, и поражаясь обилию новых продуктов. Я тем временем набирал муку, крупу, томатный соус, спрашивая себя: «Когда ты в последний раз ходил за покупками?» Я затаривался сахаром и другими товарами долгого хранения, которые нам приходилось, потея и проклиная все на свете, тащить вверх по горной тропе.

Мы были счастливы, когда сидели вечером на кухне у печки. Ели обычный суп с лапшой, пили вино и, хмельные, сплетались на диване, не добравшись до кровати наверху. И по воскресеньям, когда ходили в лес за дровами: я рубил ветки, она курила свой «Винстон». И утром в понедельник, когда будильник звонил в шесть, в камине серела остывшая зола, в моей или ее комнате было холодно, как в пещере, на окнах – морозные узоры, а мы лежали под одеялом, согревали друг друга теплом, она упиралась задницей мне в живот. Мы оба крепко держались за эти спасительные мгновения.

Да, мы были счастливы те несколько недель, когда я старался ни о чем ее не расспрашивать. Но меня точил червячок. И я знал, что время – сволочь.

Следующий снегопад не заставил себя долго ждать. Снег выпал тайком, в ночь на субботу в середине декабря. И когда Эмилия проснулась утром в моей постели, поздно, потому что был выходной, я услышал, как она тормошит меня.

– Бруно, посмотри! Все вокруг белое.

Я открыл глаза. Она повернулась ко мне, бледная, освещенная молочным светом, проникающим сквозь занавеску.

– Все, представляешь! Все вокруг белое!

Я-то привык, а она – нет. Когда снег выпадал по-серьезному, Сассайя исчезала. Она превращалась в ничто, в пустоту посреди горы. И казалось, что остального мира не существует, что мы вольны делать что угодно. «Все равно никто не видит» – любимая фраза Эмилии. Поцеловать меня в переулке, помочиться прямо на тропе, стянуть с меня брюки у каштана.