Тора Бора - Александр Орлов-Рысич

10 ноября 2001 года, Новый Афон

Что заставило его отправиться именно в Грецию и вот сейчас стоять на палубе катерка, который ходко бежал к оконечности полуострова Айон-Орос, к куполам церквей, ничем не разнящихся с такими же московскими, российскими? Есть хороший ответ -- Бог весть.

После Лубянки Михеев появился в особняке, а на его столе лежал белый конверт. Михалыч развернул его и обнаружил билет, визу, туристическую путевку на свое имя.

-- Сережа, откуда?

-- Я думал, Михалыч, ты заказал. -- Растерянно смотрел Сергей. -Привезла какая-то девочка, сказала передать. Я хотел оплатить, оказалось, что все оплачено...

Там, где кем-то что-то оплачено, мистики не бывает. Кто-то хотел его видеть, назначил встречу именно в Греции и именно на Афоне. Хорошо, он поедет. Тем более, что настроение вполне способствует ни к чему не обязывающему путешествию.

Его отношение с религией... Какие они, эти отношения? Какие вообще они могут быть у сорокавосьмилетнего человека, который большую часть своей жизни не был ни гностиком, ни агностиком? Он даже узнал о том, что крещен, в тридцать три. Узнал совершенно случайно, на улице районного центра с бурятским названием Усть-Уда.

Перед самой смертью, в восемьдесят шестом отцу припекло ехать в Сибирь. "Поеду с Юрием", -- сурово осадил поднявшуюся было жену, которая поругивала "старого дурня" за вечные его сумасбродства. И Юрий поехал. Тем более, что там была все-таки его родина.

Отец с матерью вернулись из Сибири в Москву в пятьдесят четвертом, ему был год. Обычная история. Тоже факт -- питая его во младенчестве семейными преданиями, ни отец, ни мать ни разу не обмолвились о том, что были репрессированы. Он знал только, что встретились они в Сибири, хоть оба и из Москвы.

Отца по возвращению в первопрестольную реабилитировали сразу, он даже дослуживал, как тогда говорили, в органах. Мама на реабилитацию не подавала -- ни тогда, ни позже. Отмахивалась: зачем это ей, если и без того люди знают, что и как...

А в Усть-Уде первая же встреченная на улице женщина -- пожилая, в фуфайке и вязаном платке -- оказалась его... крестной матерью.

Ее остановил отец и та долго не могла взять в толк "чьих они", а когда признала отца, обрадовалась, как родному.

-- А это чей? -- Глянула она на Юрия.

-- А это мой сын, Юрий...

-- Надо же, крестник, значит. Вот как Бог привел свидеться...

У Клавдии Ивановны они и остановились. И прожили три дня, за которые отец отвел душу в разговорах и воспоминаниях.

Что-то еще случилось в Сибири, в этом богом забытом селе. Ах да! Отец... Он ведь всерьез собрался помирать после поездки. И почему-то очень хотел отыскать могилу какого-то неведомого Степана, товарища по ссылке.

-- Пустое это, -- все уверяла его Клавдия Ивановна. -- Ведь и кладбище-то другое. Старое ушло под воду еще когда ГЭС строили. А кто будет переносить могилу поселенца, если и своих-то не всех перенесли?..

Но кто и когда мог переубедить отца?

-- Оденьтесь хоть по нормальному. -- Принесла им крестная два свитера, полушубка, валенки.

Собрались, пошли. Проползали по кладбищенским, не тронутым следами сугробам, можно сказать, полдня. Мороз осел куржаком на бровях и шапках. И не нашли могилу.

-- Знать, не судьба, -- наконец сдался отец. -- Прости, Степан Васильич, что не случилось...

-- Помянем? -- Предложил Юрий.

-- Давай, устроимся вон там и помянем...

Смахнув снег с поваленной лиственницы на краю кладбища, он усадил на ней выбившегося из сил отца. Вытащил из кармана чекушку, краюху хлеба, пополам с набившимся снегом, пару луковиц. Разлили по стопкам, предусмотрительно сунутых в карман полушубка Клавдией Ивановной

-- Что за человек был Степан Васильевич? Ты мне ничего о нем не рассказывал...

-- Человек, как человек. -- Ответил отец. -- Дай Бог ему царствия небесного...

Странен этот русский обычай -- поднимать стопку водки за давно умершего человека, которого ты мог даже не знать. Горчит водка, а на душе светло. И луковица с хлебом сладка на морозе.

-- Хорошо здесь -- Огляделся отец по заснеженным верхушкам дерев. Знаешь, я тебе так много хотел рассказать в эту поездку, все на нее откладывал. А сейчас вроде и рассказывать нечего. Спасибо, что поехал со мной... Вот ведь странно: жизнь заканчивается, а рассказать нечего...

-- А и не надо. -- Снова разлил Юрий. -- Я и без того знаю, какой ты у меня, батя..

А ведь он и впрямь собрался помирать, вдруг со всей ясностью почувствовал тогда Юрий. И коль собрался, кто и как его остановит?..

-- Пожил бы еще. -- Вырвалось как-то само собой.

Отец глянул на него, на кресты и звезды над снежной поляной, вздохнул:

-- Нечем, сынок...

Помолчав, он словно набрался сил. -- Вот ты спросил, что был за человек... Обычный в общем-то человек. Такой же доходяга, какими мы все тогда были. Он мне жизнь спас. Когда на меня на участке пошла вот такая лесина, -- отец положил руку на лиственницу, -- он ко мне бросился. С шестом... Я не видел, как она шла, а он бросился, кричит... А шест... Что шест, как спичка...

Я совсем недавно понял одну вещь, сынок. Как-то перебирал в памяти прошлое и понял. Это был единственный за всю мою жизнь человек, который за меня жизнью пожертвовал. Тоже, считай, за незнакомого ему человека. Давай, за Степана Васильевича...

Снег. Тишина. Рядом родной, бесконечно близкий и бесконечно далекий человек -- отец. Таким он его еще не видел.

-- Ты знаешь, -- продолжил отец. -- Мне вдруг подумалось, что мы неправильно умираем.

-- То есть?

-- Смерть должна быть точкой, а не многоточием. Вот тогда правильно. А мне, видно, придется многоточием. Хотя жизнь и предлагала возможность. Такого вот, чтобы пришлось заслонить кого-то, -- нет, но сколько раз было по-другому, когда надо бы было встать...

-- Ладно, батя. Чего ты на самом деле? А война, служба? Тебе ли говорить такое?

-- Я о другом. О другом...

-- Ты слишком крут к себе. -- Все же остановил он отца. -- И что-то перемудрил.

Остатки, говорят, сладки. Но что-то уж очень горьким показался Юрий последний глоток.

Возвращаясь в Москву, Юрий глядел в иллюминатор самолета на заснеженные просторы под крылом и чувствовал себя совсем другим человеком, чем улетал в Сибирь. Словно там отец что-то передал ему, не очень определенное, но важное. Отец спал рядом в кресле, словно человек выполнивший главную в жизни работу. Его ноша была теперь у сына, и Юрию она не казалась тяжкой. Жизнь была проста и никогда еще не была такой ясной. Как этот солнечный день за бортом...

Катерок прижался к причалу и богомольцы потянулись к сходне. Каждого привело сюда что-то свое, а что вело им, Михеевым?

Странно, как обстоятельства властвуют над человеком, несмотря на то, что он стремится к обратному. Кажется, у Макиавелли он встречал: люди могут лишь содействовать осуществлению уготованного, но не могут препятствовать этому, могут предпринимать попытки оказать судьбе сопротивление, но не способны одержать над нею победу. Установить, к чему стремится судьба, невозможно, она идет к цели своими путями.

На пристани его ждали. Михеева издалека заметил в толпе сходящих с катера седой человек лет сорока. И приветственно поднял руку.

12 ноября 2002 г., Нью-Йорк

-- Мне нужен Бен Ладен...

Сенатор давно привык к экстравагантным пожеланиям Вашингтона, но сейчас, показалось, ослышался.

-- Вы не ослышались, Коллинз. Я должен встретиться с этим человеком.

-- Его телефон не отвечает. -- Попытался отшутиться сенатор.

-- Тогда пошлите курьера...

17 ноября 2002 г., Вашингтон

Никогда еще Витусу не работалось так легко. Сразу после возвращения из Нью-Йорка он засел за рукопись, которую начал, можно сказать, в самый день атаки.

Последняя встреча с Лари словно открыла какой-то шлюз -- все разрозненные записи, заметки, сообщения информационных агентств, газетные материалы, которые он по не ведомой еще для себя причине собирал все последние месяцы, вдруг стали востребованы, каждый из документов находил свое место сразу.

Это будет книга. Самое сложное: решиться на нее -- позади.. Слишком много времени он потерял, не доверяя собственным открытиям, интуиции, знанию жизни. А теперь пелена спала и стало легко.

Хроника событий сентября стала своего рода стержнем в его исследованиях. Когда-нибудь эта хроника будет дополнена, выстроена с большей точностью, но сегодняшняя, непричесанная, она давала читателю значительно больше информации, чем будет давать приведенной в порядок официальными историками.

За событиями прорисовывались характеры главных лиц, действующих и бездействующих, героев и антигероев, жертв и статистов Великой американской трагедии -- так Ламберт определил название будущей книги.

Он торопился. Не разделял дня и ночи. Окружающая жизнь интересовала его ровно настолько, насколько она сообщала ему новую, нужную для его работы информацию. Не только последних месяцев, не только последних лет. Иной раз его откидывало к истокам, черт те в какие перипетии прошлого. И это оказывалось даже важней дня нынешнего.