Секрет виллы «Серена» - Доменика де Роза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты правда здесь все ненавидишь? – снова спрашивает Эмили.
– Да, – просто отвечает Пэрис.
– Но почему? – Эмили почти стонет, понимая, что у них уже был этот разговор много раз. Это старая почва для ссор, такая старая, что на ней тоже должны быть захоронения этрусков. – Здесь так красиво. И ты так хорошо говоришь по-итальянски. Знаешь, это отличная возможность.
– Возможность для чего? – спрашивает Пэрис, словно бросая слова в холодный глубокий бассейн.
Но Эмили продолжает уже на полном автопилоте.
– Боже, как бы мне здесь понравилось в твоем возрасте, – говорит она. – Я торчала в Адлстоне и ничего не делала. Даже за границей не была до девятнадцати.
Следует тишина. Эмили вспоминает, как впервые поехала за границу. В Италию, конечно. В летний дом Джины в Позитано. Она помнит сияющую голубизну моря, домики, громоздящиеся друг на друга, балансирующие на розовых, желтых и голубых камнях. Казалось, кто-то приоткрыл окошко в рай. Пэрис вспоминает брайтонский пирс, караоке-бар и цыганский караван, где тебе могут предсказать будущее, визжащие аттракционы и серебряные водопады десятипенсовых монет, навсегда застывших в падении в ледяной лавине.
– В таком случае, – произносит наконец Пэрис вежливым тоном, – очень жаль, что мы не можем поменяться местами. Я была бы счастлива больше никогда не ездить за границу.
* * *
Адлстон на самом деле был не так уж и плох. Когда Эмили думала о нем, что случалось довольно часто в последние дни, самым ярким впечатлением было то, что все здесь казалось взаимосвязанным: маленькие дороги, впадающие в большие; аккуратные подъездные дорожки, пересекающие тротуары; светофоры; маленькие кольцевые развязки; зебры, мосты и пешеходные дорожки. В ее воображении не возникало ни тупиков, ни улиц с односторонним движением – все было связано с чем-то еще. Это была довольно утешительная мысль. Эмили вспоминает, как ребенком одиноко возилась с игрушечной железной дорогой, тщетно пытаясь соединить все ее кусочки, чтобы у всех мостов были проложены рельсы над и под ними, чтобы на всех перекрестках можно было отправиться в четыре направления, чтобы все кольца смыкались. Ей это так и не удалось, но она помнит, как пыталась это сделать часами, увлеченная процессом. Адлстон ассоциировался с безопасностью железнодорожной колеи, где все точки соединены. Невозможно потеряться. Невозможно, понимает она теперь, куда-то уехать.
Дорога, по всей видимости, принадлежала одному из ее братьев, Алану или Дэвиду, так как ее родители были не из тех, кто бросает вызов гендерным стереотипам. Алан и Дэвид были на десять и двенадцать лет старше нее, и она не помнит, чтобы они много играли вместе. На самом деле казалось, что они были из другой семьи. Когда она поступила в среднюю школу, они ее уже окончили (и особого впечатления, судя по всему, на учителей не произвели). Она смутно помнит мотоцикл в коридоре, экипировку для регби, которая сохнет над батареей, большие неуклюжие мужские тела, снующие по дому; но как бы она ни старалась, никак не может вспомнить хоть один нормальный разговор с братьями. Алан однажды купил ей куклу в национальном уэльском костюме, а Дэвид как-то раз взял ее с собой на ярмарку (она помнит, как перепугалась на большом колесе обозрения), и кроме этого больше нечего вспомнить. Алан женился в двадцать и теперь живет в Австралии. Дэвид был женат дважды, но сейчас живет с женщиной, которая не нравится родителям. Они отправляют Эмили открытки на Рождество и неизменно пишут имя Сиены неправильно.
«Она не такая, как братья, правда?» – постоянно слышала Эмили. Было непонятно, комплимент это или оскорбление. Одно можно было сказать наверняка: ее родители уже привыкли к ее братьям (равнодушным к школе, помешанным на машинах и жестоких видах спорта); Эмили же была другой целиком и полностью. «Почему ты все время читаешь?» – раздраженно спрашивала ее мать. (Теперь Эмили виновато ловит себя на том, что говорит Пэрис то же самое.) Она даже не может вспомнить, почему ей всегда и всюду хотелось читать: в автобусе, в ванне, когда она мыла посуду, когда шла в школу; один раз даже, к ее стыду, когда должна была быть аутфилдером в английской лапте[72]. Диккенс, Оруэлл, Джилли Купер – на самом деле не особо имело значение, что именно, – ей просто важно было постоянно читать, иначе случилось бы что-то ужасное. Она вспоминает, как шла по этим маленьким взаимосвязанным улочкам, уткнувшись в страницу, боясь взглянуть на мир вокруг нее.
Первым, кто предложил ей поступить в университет, был учитель. Ее родители, которым, казалось, было стыдно за хорошие оценки Эмили по английскому, сначала пытались разубедить ее. «Но что ты там будешь делать?» – спрашивала ее мама. «Читать, учиться, играть в спектаклях», – беззаботно говорила Эмили. Конечно, она отвечала наобум. «Играть в спектаклях?» – в ужасе повторяла ее мама. Никто из их семьи никогда не играл в спектаклях, если не считать катастрофической роли Дэвида в школьной постановке рождественской сценки, где он играл Иосифа: тогда он наступил на платок Марии, и она расплакалась.
Что ж, она все-таки поступила в университет, и играла в спектаклях, и встретила Майкла Бартницки на Гордон-сквер, и влюбилась в него, и он ушел от нее, и теперь вся ее жизнь была совершенно другой. Эмили, закрывая ставни в комнате Чарли, под раскаты грома над долиной размышляла: это университет разлучил ее с семьей или же этот процесс уже начался много лет назад в Адлстоне?
Конечно, университет был ни при чем. По крайней мере, она уехала в Лондон; не в Оксфорд или Кембридж, а в Университетский колледж Лондона, с его солидным неоклассическим фасадом, и библиотеками, и колоннадами; и он казался довольно чужим. Она вспоминает, как папа стоял в библиотеке, глядя вверх на многочисленные ряды томов в кожаных переплетах. «Все эти книги! – выдохнул он. – Что с ними делают?» «Читают, пап», – живо ответила Эмили, но Дагу библиотека вряд ли могла показаться более экзотичной, даже если бы все ее содержимое было написано на санскрите или линейным письмом. Все книги стояли на своих местах (он всегда брал почитать Дика Фрэнсиса на Рождество), но для отца было что-то избыточное, что-то нездоровое во всем этом обучении.
Ее родители не понимали, зачем ей университет, и в то время Эмили почему-то тоже всегда чувствовала себя некомфортно в более привилегированных студенческих кругах колледжа (эти студенты изучали классику, сидели во дворе, делая вид, что они в Баллиол-колледже[73]). Нет, это именно Майкл оказался тем, кто в конечном счете
