Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков

иногда, на планерке, слушая вполуха витийства главного редактора о кознях агрессивно-послушного большинства, бедный муж воображал Исидора и Марину в бесстыдной совокупности и цепенел от желания при всех набить «главнюку» морду, провезти изысканной лысиной по мраморному подоконнику, а потом уехать с Ренатом в «горячую точку» и там пасть под пулями. Но, конечно, сдерживался, копя в сердце мстительные грёзы. В супружеской спальне, налегая на трудоемкое тело жены, Скорятин иногда зверел от внезапной тошнотворной ревности, скрипел зубами, впивался в нежную кожу Ласской, а она, приняв ненависть за кульминацию, шептала, задыхаясь:

– Не думай обо мне! Не думай! – и содрогалась, нарочито подаваясь вперед.

А как он мог о ней не думать? Ведь Шабельский на планерках, рассказывая, к примеру, о тайном совещании у Яковлева, мог бросить на спецкора лукаво-горделивый взор или даже подмигнуть. Гене казалось, что первый мужчина его жены таким способом напоминал о своем торжестве, мол, живи, дружок, и помни! Однажды обсуждали статью «Что за комиссия, создатель!» – о дороговизне комиссионных магазинов в СССР и дешевизне «секонд-хендов» в Европе. Исидор привычно похвалил спецкора за лихой заголовок и вдруг повел речь об унылой вторичности русской культуры, веками донашивающей западные идеи, моды, образы…

– Ну кто такой, в сущности, Онегин? Подержанный Чайльд Гарольд… Так ведь, Геннадий Павлович?

Промычав что-то вроде очередного «а как же…», он позже осознал, что Шабельский намекал на Марину и свое первенство. Гад! Дострадавшись до ревнивого изнеможения, Гена начинал себя стыдить и оправдывать Ласскую: ведь она ничего не скрывала, а жениться его никто не заставлял. Другое дело Вамдамская колонна! Переспав со всем журфаком, она завлекла в постель первокурсника, объявила себя порушенной девственницей и оттащила беднягу в загс. Со временем Скорятин начал уставать от ревности, отмахивался, даже корил себя, но обида ела изнутри. Чуткий Александр Борисович как-то зазвал его на саке, привезенный из Токио, и молвил, приязненно глядя на зятя:

– Знаешь, Гена, иногда кажется, что любовь больше жизни. Это не так. Жизнь куда больше любви. Лучше изменять, чем ревновать. Но я тебе этого не говорил.

Однако он не мог изменить Марине, хотя в редакции и в поездках соблазны караулили его, как минные растяжки спецназовца. Взять ту же Аннет: удивительно, сколько не только в нашем отечестве, но и за рубежом слоняется невостребованных дам, готовых познавательно раскинуть ноги при любом подходящем случае. Его верность жене была похожа на болезнь, фобию, вроде боязни открытого пространства: казалось, стоит вырваться из обжитого домашнего греха, высвободиться из привычных сонных объятий, убежать от родной двуспальной рутины – и случится катастрофа. Какая именно – не ясно, но обязательно случится! Однажды после обидной ссоры с Мариной, похвалившей за ужином Исидорову начитанность, он не выдержал и позвонил Вамдамской колонне. Та легко согласилась на свидание, пришла в кафе, а точнее, внесла в помещение огромный восьмимесячный живот и потом, поедая мороженое, рассказывала, как любит мужа, который хочет пятерых детей…

Так прошел, кажется, год. Гена вернулся из Парижа, привез Марине умопомрачительное черное платье в обтяжку, напечатал в «Мымре» нашумевшее интервью с Лимоновым и почувствовал себя лучше. Слушая на планерках разглагольствования Исидора о необходимости убить дракона в себе, Скорятин вдруг впервые осознал простую вещь: глупо переживать из-за того, что Шабельский когда-то спал с Ласской. Ерунда. Пшено! Пусть лучше он мучается, что упустил такую женщину! Счастливый обладатель вспомнил, как жена меряла новое платье прямо на голое тело, а потом, снимая через голову, запуталась, беззащитно обнажив загоревшие в Ялте чресла с белым – от купальника – треугольником, в который был вписан треугольник поменьше, черный и курчавый.

– В Америке тебя бы посадили за сексуальное насилие в семье! – сказала она, отдышавшись.

– А там есть камеры для семейных?

– В Америке все есть!

– Геннадий Павлович, что это вы так улыбаетесь? – подозрительно спросил Шабельский, остановив обсуждение свежего номера. – Что-то не так?

– Радуюсь свободе.

– Рано. У свободы много врагов, а дракон, даже порубленный на кусочки, может срастись. Зайдите ко мне после обеда. Как раз по этому поводу.

…В приемной Гена обнаружил праздную Генриетту. Она грызла сушеные черноморские бычки, запивая пивом: в редакционном буфете, несмотря на полусухой закон, продавали баночное «Золотое кольцо» – редкость по тем временам. Большой кремлевский брат думал о журналистах.

– На месте? – спросил спецкор, кивая на черную дерматиновую дверь.

– Сегодня уже не будет.

– А зачем вызывал?

– Не знаю. Ждал тебя. Потом собрался и уехал. Ты-то где был?

– Обедал.

– Ты бы еще и поужинал.

– А чего он хотел?

– В командировку тебя отправить, – сощурилась Генриетта.

– Опять?

– Не опять, а снова. Не радуйся, не в загранку.

– А куда?

– Куда-то на Волгу. Бери! – Она кивнула на рыбешек. – Свежие. Исидор в Ялте купил.

– Почему в Ялте?

– Потому что вобла водится в Волге, а бычки в Черном море.

– А когда он в Ялту ездил?

– Когда ты в Париже гулял. Привези старушке воблочки – побалуй! Ты чего такой бледный стал?

– Жарко…

Гену словно ударили из-за угла: дома на подоконнике лежала связка бычков, привезенных женой из Ялты. Были они того же калибра и цвета, как те, что, причмокивая, ела Генриетта. Скорятин бегом вернулся в кабинет, позвонил в «Смену», и ему ответили, что Марины сегодня не будет – на задании. Обманутый муж все понял: купил водки и поехал к Ренату.

– Мда, этого следовало ожидать, – произнес Касимов, когда вторая бутылка встала в строй опорожненной стеклотары.

– Почему?

– Первая любовь как первый бой. Захочешь – не забудешь…

– Ты знал?

– Мне еще Ленка говорила, как Маринка из-за него травилась.

– Почему мне-то не сказал?

– А что бы изменилось? Мне тоже докладывали, что Батукова со всеми дачными сосунками перетрахалась. Любовь, Геныч, слепа, глуха и глупа. Но пока не кончилась – штука приятная…

– И что же мне делать?

– Выпить.

– А потом?

– Трахнуть кого-нибудь.

– Ты тоже так считаешь?

– А кто еще так считает?

– Тесть.

– Хороший у тебя тесть. Береги его! Вызвать кого-нибудь?

– Например?

– Есть одна письмоноша. Не женщина – центрифуга!

– А потом?

– Потом будешь решать, так сказать, на холодную головку. У тебя сын. Ну, за атом на службе у человечества!

– Да уж…

– Помнишь у Веньки:

Двести на завтрак, двести в редакции, Двести в подвале с бомжихой красивою, Жизнь моя – ядерная реакция С утреннею Хиросимою.

– А если я у тебя немного поживу? – спросил Гена, закинув в рот водку.

– Живи.

В тот вечер он, легко и радостно, не страшась тещиного херема, напился так, что мир стал смешным до неузнаваемости, шатался и звенел, как огромная потревоженная люстра. Появилась