Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Винарский Максим

Писарев вовсе не позиционировал себя как ученого-биолога. Он обращался к самому широкому кругу читателей:

Для нас, для простых и темных людей, открытия Дарвина драгоценны и важны именно тем, что они так обаятельно просты и понятны; они не только обогащают нас новым знанием, но они освежают весь строй наших идей и раздвигают во все стороны наш умственный горизонт. ‹…› Я совсем не хочу, чтобы вы по моим статьям учились естествознанию; я хочу только, чтобы мои статьи шевелили вашу любознательность, доводили до вашего сведения слабый отголосок великих движений европейской мысли и разгоняли хоть немного вашу умственную дремоту{151}.

Популяризаторского таланта «простому и темному» Писареву было не занимать. Под его бойким пером сложные биологические концепции преображались так, что любому мало-мальски грамотному читателю все становилось ясно как белый день. Жертвуя точностью и научностью, Писарев выигрывал в образности и доходчивости. Вот знаменитый пассаж из его статьи, в котором растолковывается, что такое дарвиновская борьба за существование:

Жить на белом свете – значит постоянно бороться и постоянно побеждать; растение борется с растением, травоядное животное борется с растением и с травоядными, плотоядное – с травоядным и с плотоядным, крупные животные – с мелкими, например: бык с какою-нибудь мухою, которая кладет ему свои яйца в ноздри и разводит у него в носу целую губительную колонию, или человек с крошечною американскою блохою, которая поселяется вместе с своим потомством под ногтем его ноги и производит таким образом смертельное воспаление, или вообще все высшие животные – с мельчайшими паразитами, живущими в их внутренностях и причиняющими очень часто опасные болезни. ‹…›

Родиться на свет – самая простая штука, но прожить на свете – это уже очень мудрено; огромное большинство органических существ вступает в мир, как в громадную кухню, где повара ежеминутно рубят, потрошат, варят и поджаривают друг друга; попавши в такое странное общество, юное существо прямо из утробы матери переходит в какой-нибудь котел и поглощается одним из поваров; но не успел еще повар проглотить свой обед, как он уже сам, с недожеванным куском во рту, сидит в котле и обнаруживает уже чисто пассивные достоинства, свойственные хорошей котлете. ‹…› Сколько миллионов птиц питается, например, зернами и насекомыми! Каждой птице надо съесть в день сотни мошек или семечек, и, следовательно, каждый раз, как она разевает свой клюв, одним органическим существом становится меньше{152}.

Попробуйте возразить! Это была поистине виртуозная интертрепация дарвинизма. Писарев изложил идею Дарвина, расставив акценты по-своему, так, как ему нужно. Проповедник социальной борьбы, он и в мире живых организмов увидел непрерывную схватку за жизнь – свирепую, беспощадную и бескомпромиссную. Мир, который он изображает, – это, используя расхожее английское выражение, a dog-eats-dog world (дословно: «мир, где пес пожирает пса»). Кровь льется рекой, страдания неисчислимы, но борьба всех со всеми естественна, неизбежна и даже необходима{153}.

Сам же Дарвин подчеркивал, что термин «борьба за существование» – не более чем метафора и он далеко не всегда подразумевает под ней кровавую схватку. Совсем наоборот, во множестве случаев эта «борьба» протекает мирно и незаметно, без мордобоя, рукоприкладства и пожирания друг друга. Возьмите «тихую» конкуренцию растений за свет и воду или борьбу животных за выживание в суровых климатических условиях. Когда в умеренных широтах случаются малоснежные и морозные зимы, залегшие в спячку грызуны в массе замерзают в своих норах. Но их шансы погибнуть неодинаковы. Выживут, вероятнее всего, самые предусмотрительные зверьки, хорошо подготовившиеся к зиме, нагулявшие перед спячкой много жира. Именно они и выйдут победителями в борьбе за существование, в данном случае совершенно бескровной, далекой от нарисованной Писаревым страшной картины. На страницах «Происхождения видов» Дарвин утешал читателей и себя самого, утверждая, что в природе борьба за существование идет не постоянно, а с перерывами и что при этом «не испытывается никакого страха, что смерть обыкновенно разит быстро и что сильные, здоровые и счастливые выживают и множатся»{154}.

Впрочем, Дарвин не мог бы желать лучшей рекламы своей теории, несмотря на перехлесты и прямые ошибки, допущенные Писаревым. Он был кумиром читающей молодежи, усваивавшей из его полемических статей азы нового взгляда на мир. В начале 60-х гг. XIX в. русские гимназисты учились по учебнику Юлиана Симашко, из которого они могли узнать, что, хотя в мире происходят постоянные перемены (сезонные изменения, разрушение горных пород, опустынивание), все они как бы заложены в природе уже существующих явлений. Ничего по-настоящему нового не возникает, ведь «с окончанием творения прекратилось образование новых вещей»{155}. В предисловии к учебнику Симашко писал, что «весь физический мир управляется немногими простыми законами, что все разнообразие его явлений есть выражение всеблагой воли Божественного Миростроителя».

С точки зрения нигилизма и нигилистов все это – давно отжившие доктрины, архаичный и вредный хлам, одним словом – ничто.

Любое действие порождает противодействие. Русская словесность отреагировала на крайности нигилизма появлением нового жанра – антинигилистического романа. Он породил один шедевр мирового значения («Бесы» Ф. Достоевского), несколько крепко сделанных романов (Н. Лескова, А. Писемского), а также унылую череду конъюнктурных писаний, которые были быстро забыты. Авторы последних не скупились на штампы в отношении нигилистов: в бессмертную душу они не веруют, лягушек потрошат, устои семьи и общества не чтят, а девицы из нигилисток, страшно вымолвить, коротко стригутся и даже способны в мужской костюм обрядиться. Настоящего нигилиста можно узнать даже по обстановке, в которой он живет. В его комнате непременно есть «два человеческих скелета, карты с изображениями типов обезьян, анатомические рисунки и портреты Дарвина и Сеченова» (как писал некий Федор Ливанов). Впрочем, культ Дарвина со временем проник и в куда более респектабельные жилища, обитатели которых были далеки от всякой науки, но не могли позволить себе отстать от модных «веяний». Карандаш карикатуриста сохранил для нас память об этих «анонимных дарвинистах» последней четверти позапрошлого века (рис. 4.1).

Рис. 4.1. «Маленькая дарвинистка» (журнал «Живописное обозрение», № 13 за 1876 г.){156}. Подпись к рисунку гласила, что художник «как нельзя лучше подметил слабость некоторых молодых барынь рисоваться даже знанием дарвиновских идей. С этой целью сочинения Дарвина красуются иногда на видном месте в гостиной». Дочь передразнивает мать и оправдывается тем, что раз она «происходит от обезьяны», то имеет право обезьянничать

В общем, как писал в 1873 г. философ и критик Николай Страхов, книги Дарвина в России читаются не только учеными-биологами, но и «массой публики, людьми, питающими притязание на образованность и просвещение. ‹…› Нынешняя страсть к Дарвину, – заключал Страхов, – есть явление глубоко фальшивое, чрезвычайно уродливое»{157}. Это, конечно, оценка пристрастная и односторонняя. Но кому верить – Страхову или другому публицисту той эпохи, Константину Скальковскому, уверявшему своих читателей, что теорию Дарвина «теперь принимают почти все естествоиспытатели, кроме самых отсталых»{158}?