Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Винарский Максим

Этому пониманию очень помогла широко известная сейчас плодовая мушка дрозофила, прочно прописавшаяся с конца 1900-х гг. в лабораториях генетиков по всему миру. В качестве экспериментального животного она дает сто очков вперед белым мышам, кроликам и прочим морским свинкам. Неприхотливая, дешевая в разведении, приносящая каждые несколько дней новое поколение, с простым хромосомным набором – эта мушка дает генетикам ответы на множество вопросов.

Одними из первых стали использовать дрозофилу американские генетики, работавшие под руководством выдающегося биолога Томаса Моргана. Они создали лабораторную культуру плодовой мушки и, проведя многочисленные опыты по скрещиванию, показали, что генофонд этого насекомого наполнен мутациями, которые, как оказалось, сравнительно легко получать в искусственных условиях, описывать и каталогизировать. Одни из них были летальными, другие вызывали уродства и аномалии развития, но чаще всего наблюдались сравнительно безобидные мутации, проявлявшиеся в изменении числа щетинок или несколько иной, чем у «дикого типа», окраске глаз и брюшка. Обладатели таких мутаций оказались вполне жизнеспособны, благополучно развивались и приносили потомство, которое служило материалом для следующих экспериментов.

Морган доказал, что Вейсман был прав и вещество наследственности действительно содержится в хромосомах, включающих в себя отдельные гены. В процессе мейоза (деления в ходе образования половых клеток) с хромосомами случаются разные события. Например, они могут удваиваться или утрачивать свои части. Также хромосомы способны обмениваться друг с другом целыми участками, в результате чего возникают совершенно новые комбинации признаков. Такие обмены называются кроссинговер (от англ. crossing over – перехлест). И мутации, и кроссинговер происходят случайным образом (хотя возможно повысить их частоту, например, с помощью ионизирующего излучения) и действуют разнонаправленно. Так была выбита почва из-под ортогенеза с его представлениями о «направленной» изменчивости.

По эту сторону океана, в России, в 1920-е гг. сформировалась собственная оригинальная школа генетиков, руководил которой энтомолог Сергей Сергеевич Четвериков (1880–1959). В обстановке послереволюционной разрухи, бедности и неустроенности научного быта эти энтузиасты умудрились внести очень значительный вклад в генетику. Одна из их важных заслуг – изучение природных популяций плодовых мушек. То, что наблюдали Морган и его сотрудники в лаборатории, оказалось характерно для всех «диких» популяций дрозофилы. Как выразился Четвериков, они «…как губка, насыщены мутациями», являющимися (наряду с рекомбинацией родительских признаков при скрещивании и кроссинговером) источником дарвиновской неопределенной изменчивости в естественных условиях. О ее происхождении Дарвина допрашивали въедливые критики, а он в ответ мог только разводить руками. Молодая наука генетика избавила теорию Дарвина от многих затруднений, с которыми ни он, ни его сторонники в конце XIX в. были не в состоянии справиться.

В 1926 г. Четвериков выпустил небольшую, но очень важную статью, имевшую длинное ученое название – «О некоторых моментах эволюционного процесса с точки зрения современной генетики»{140}. В ней он показал, что мутации создают тот запас изменчивости, с которым «работает» естественный отбор. Предложенный Дарвином эволюционный механизм оказывается судьей высшей инстанции, «решающим», какая из мутаций достойна перейти в следующее поколение и закрепиться в популяции, а какая будет безжалостно уничтожена. Вопреки де Фризу, сами по себе мутации не могут дать начало новому виду, они – не более чем «сырье» для естественного отбора, первый шаг эволюционного процесса.

Работы школы Четверикова были подхвачены в других странах – Германии, Англии, Соединенных Штатах. Уже к концу 1930-х гг. «затмение дарвинизма» рассеялось, как утренний туман к полудню. Пошатнувшийся авторитет великого ученого был не только восстановлен, но и вознесен на новую ступень. Ламаркисты и сальтационисты не исчезли начисто, но стали так редки, что годились разве что для Красной книги. Подавляющее большинство биологов стали сторонниками неодарвинизма – новейшей эволюционной теории, в которой идея естественного отбора соединилась с принципами генетики. Историки науки назвали это эволюционным синтезом, а сам неодарвинизм – синтетической теорией эволюции (или, для краткости, СТЭ){141}. Вся вторая половина прошлого столетия прошла под знаком СТЭ, да и сейчас она, пожалуй, самая популярная эволюционная теория, хотя и не свободная от критики.

Несмотря на то что многие труды, заложившие фундамент СТЭ, были опубликованы на английском языке и в зарубежных странах, Сергея Сергеевича Четверикова справедливо считают одним из основоположников эволюционного синтеза. Но даже этот прозорливый ученый не мог бы добиться многого, не имей он за плечами научной школы, поколение предшественников и учителей, обративших его внимание на проблемы эволюции. Россия оказалась одной из стран, встретивших Дарвина и дарвинизм с распростертыми объятиями, а о том, как и почему это произошло, пойдет разговор в следующей главе.

Глава 4

Смех подпольного человека

Невозможность – значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть. ‹…› Попробуйте возразить.

Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть.

Подпольный человек – самый таинственный персонаж книг Достоевского. Имя и фамилия его нам неизвестны, какого он роду-племени – тоже. Знаем мы только, что ему 40 лет от роду, обитает он в «дрянной скверной квартире» на окраине Питера и характер имеет жутчайший. Желчный, скептичный, язвительный неудачник, обиженный на весь мир и решительно ничем не довольный. Дважды два четыре ему не нравится, от обезьяны происходить категорически не желает, да и вообще, стервец он и эгоист! «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а мне чтобы чай всегда пить».

Что взять с такого? Мутный тип, сомнительный. Однако отметим для себя этот его выпад против «обезьяны». Дарвина читали, господин хороший? Или, может, не самого Дарвина, а его пропагандистов и интертрепаторов? В «обезьяну» мы, положим, и сами не верим, но как-то все у вас скользко, двусмысленно выходит, ни Богу свечка, ни черту кочерга. А не угодно ли, голубь, в участок прогуляться на предмет проверки благонамеренности? Прояснить ваши взгляды на православие, самодержавие и народность? Никак не желаете? Что же, пейте свой чай, а мы будем вам косточки мыть, вам и вам подобным. Прошу тишины! Тема сегодняшней лекции – Дарвин в дореволюционной России.

В год смерти Дарвина отношения между двумя великими империями, Российской и Британской, были далеки от идиллических. Вовсю шла Большая Игра (Great Game) – спор за раздел сфер влияния в Центральной Азии{142}. Британия пристально следила за русской экспансией в Туркестан, опасаясь, что соперник вторгнется на территорию Афганистана, а чего доброго, и в Британскую Индию. Русские обыватели судачили о том, что «англичанка гадит» и не случится ли скоро новая война (недавно закончившаяся Русско-турецкая была еще всем памятна).

Но эти геополитические трения не могли подорвать авторитет, которым Чарльз Дарвин пользовался в русском образованном обществе. Из британских ученых с ним мог соперничать только Генри Томас Бокль, чья «История цивилизации в Англии» стала настольной книгой русской интеллигенции. Дарвин писал не для широкой публики, тем не менее почти все его новые книги в России становились интеллектуальными бестселлерами. В 1871 г. «Происхождение человека» выпустили одновременно в трех (!) переводах, два из которых, впрочем, были сокращенными версиями, изданными без согласия автора, то есть по-пиратски{143}. В те годы русские издатели умудрялись публиковать некоторые книги Дарвина даже раньше, чем они выходили в Англии. Делалось это очень просто. Автор присылал в Россию корректурные листы своей новой книги, с которых оперативно выполнялся перевод. Сочинения Дарвина не назовешь легким чтением, но это не мешало их популярности, а потуги цензуры ограничить распространение книг английского ученого только увеличивали читательский интерес. (Надо сказать, что цензурные препоны в отношении книг Дарвина оказались малоэффективными – ни одну из них в России так и не запретили.) Усилия критиков дарвинизма тоже были напрасными.