Агент сыскной полиции - Ирина Мельникова

— Что ж ты к нему подался? Беспалый вон шесть взял у Утюга на катране.

— Да и сам не знаю! Волосы теперя на себе рву…

Окромя меня, еще Стрелка взяли на четыре куска…

— Стрелка? — поразился Вавилов. — Я ж его самолично по этапу отправил еще в октябре.

Глаза у Плотвы забегали, и он едва слышно пробормотал:

— Эка вы… Отправили… Да он, почитай, четыре месяца на Хлудовке околачивался… Захар Игнатьич его от чирьев лечил… Кормил… А в четверг пофартило… Слыхал я, что купца какого-то на пару с Сохатым пришили, кажись, в Сорокине… Как одну копейку четыре больших отдал… Ахмет метал… Горох метал…

Назар Кривой резал…

— Так, значит. Стрелка до копья раздели, где ж он теперь отсиживается?

— Нигде! Ахмет ему сотенную дал, да плакат[41] ему еще раньше выправили. Отослали поутру почтовыми в Томск, а там дальше в Нижний… На ярманку… А Ахмет сегодня новую мельницу открывает, на Воздвиженской… Богатую!

— Ладно, валяй, — махнул Вавилов рукой, — но смотри, из города не уберешься — пеняй на себя!

— Иван Лександрыч, — затянул плаксиво Плотва, — позволь отыграться. Сегодня чуток пофартило… А завтра и духа мово тут не будет…

— Сроку тебе до утра, Плотва, — сказал сердито Вавилов, — соврешь, другой дороги тебе не будет, кроме как на рудники.

— Премного благодарны! Спасибочки вам! — чуть не взвился от радости Плотва и мгновенно растворился в толпе.

А Вавилов уже подходил к толстому татарину с узкими, почти затерявшимися в складках жирного лица глазами.

— Что, Ахметка, с добычей тебя! Когда на новоселье позовешь?

Ахмет побагровел, замахал Толстыми, с короткими пальцами руками, не зная, что сказать.

А Вавилов добивает его окончательно:

— Стрелка, значит, на четыре больших обглодали и в Томск спровадили?.. Ну, когда ж новоселье?

Татарин молча открывает и закрывает рот, а Вавилов, почти по-дружески хлопнув его по плечу, отправился дальше, чтобы удивить местное жулье своими познаниями, но и от них выудить все, что ему нужно…

Через час они сидели в трактире «Ромашка», на чистой его половине, выбрав места около окна, чтобы наблюдать за происходящим на улице.

— По одежке, смотри, выбирай, где закусить и что заказать, — опять стал учить его Вавилов. — Вот мы с тобой сейчас семгу и расстегаи с налимьей печенкой взять не в состоянии, так же как и мозги в горшочке, это для купчишек скорее подойдет, а вот окрошка в самый раз — лучшая еда для приказчика, особенно если хорошо погулялось накануне…

От выпитого пива Иван зарозовел, вытащил из портсигара папиросу и закурил.

— Сейчас мы ради твоей учебы, Алексей, по улицам шастаем, а вот когда перед тобой цель поставят, про все забудь: и про обед, и про ужин… — Он глубоко затянулся и щелчком отправил пепел в стоящую рядом пепельницу. — У нас всегда работы невпроворот. Будь «сусла» в отделении в пять раз больше, и то всем работа найдется. Да к тому же при Тартищеве спросу больше стало. Он и сам вихрем летает, но и с нас три шкуры дерет, если что-то не так… А десять лет назад, когда я только-только начинал, на весь город и губернию в придачу нас восемь сотрудников было вместе с Федором Михайловичем… И ничего, справлялись… Помню, был у нас старый сыщик Зимогоров, всю жизнь один прожил, хором не выстроил, ходил в шинели, на которую дохнуть страшно было, такая она ветхая, а когда пять лет назад помер, у него одних лишь часов золотых и серебряных целое ведро нашли…

— Взятки, что ли, брал?

Вавилов вздохнул:

— А в то время все брали: Сейчас с этим пожестче, но все равно не обойтись. — Он бросил окурок в пепельницу, достал новую папиросу, но не раскурил, а положил за ухо и внимательно посмотрел на Алексея. — Вот сейчас сидишь, наверное, и думаешь, уж я-то в жизнь никогда не возьму. И не бери, если получится. Самое паскудное — чувствовать, что эта мразь тебя покупает. И от этого ненавидишь их еще больше.

Я ведь помощником околоточного начинал. Так наш надзиратель, я не говорю уж о приставе, взятки брал вовсю, открыто, без особых церемоний. Без приношения в околотке бесполезно было появляться. Все знали, что даром им никто и ничего не сделает. Мордвинов, околоточный, меня учил: «Копи денежки на черный день. Служба у нас шаткая, положение скверное, доверия никакого. Уволят — и пропал, коли не будет сбережений. После полицейской службы никакой другой не найдешь. Поэтому и следует заранее запасаться тем, чем люди живы бывают». — Иван допил пиво и ухмыльнулся. — Особенно он любил с ворами работать, которых с поличным поймали. Целые спектакли устраивал. Приведут к нему вора, и начинает он при потерпевшем на него орать:

«Ах ты, негодяй! Воровать вздумал?! Я тебя в остроге сгною! Я тебя за Байкал законопачу! Каторгой замучу! Я из тебя чучело воробьев пугать сделаю! Эй, сторожа, — приказывает он мне и дворнику, который воришку схватил, — обыщите его немедля!» Мы тут же на него набрасываемся, шарим в карманах и, конечно же, ничего не находим. То есть кое-что находим, но успеваем перегрузить в свои карманы все, что может послужить уликой. Потерпевший теряет дар речи от удивления, воришка радуется. А Мордвинов выдерживает паузу и обводит потерпевшего тяжелым взглядом:

«Вы продолжаете поддерживать свое обвинение?» Потерпевший, чиновник средних лет, начинает заикаться:

«Конечно, но странно… Куда он успел спрятать? Я видел собственными глазами…» Мордвинов ударяет кулаком по столу и с искренним негодованием в голосе кричит на него: «Как вы смеете обзывать поносным именем того, кто перед правосудием вовсе не виновен?»

Чиновник тушуется: «Но ведь я, собственно…» «Да что вы меня уверяете? — перебивает его околоточный. — Я вам должен заметить, что в моем околотке воровства и в помине нет. Однако я обязан снять с вас показания и обнаружить на всякий случай вашу личность. Потрудитесь пройти ко мне в кабинет». А в кабинете разговор уже ведется на других тонах. Теперь околоточный орет на чиновника уже без всякого стеснения: «Как ты смеешь клеветать на невинного человека? Он тебе этого вовек не простит!» — «Но я могу под присягой…» Чиновник продолжает держаться, лишь бледнеет сильнее. «Кто в нее поверит! — выходит из себя Мордвинов. — Скандалист!.. Бунтовщик!.. Дорога тебе на свинцовые рудники!.. Ты бесчестишь непорочных и беспокоишь правительство!» — «Правительство? Чем это?» — поражается потерпевший. «Как это чем? — ревет надзиратель. — А я что ж, не власть?

Я что тебе, обычный человек? Власть от дела отрываешь, значит, и правительству мешаешь!» Чиновник, сраженный железной логикой околоточного, понимает, что ему и вправду не миновать каторги. А Мордвинов продолжает подливать масла в огонь. «Он так твоего облыжного заявления не оставит! Он тебя по судам затаскает!» — «Но что же мне делать, господин пристав? — повышает чиновник Мордвинова в должности и льстиво ему улыбается. — Посоветуйте, как избежать осложнений?» — «Одно остается, — мгновенно успокаивается надзиратель и тяжело вздыхает. — Откупиться надо…» После этого начинается торговля, сколько потребуется отступного. Наконец, после скидок и надбавок, потерпевший и Мордвинов приходят к согласию.

Чиновник достает три рубля, а околоточный вновь вздыхает и говорит: «Деньги оставь у меня. Я их передам и уговорю не поднимать дела…»

— А с вором что же? Неужели отпускал? — удивился Алексей.

— А с вором тоже разговор особый. «Опять, скотина, попался! — орет надзиратель и со всего размаха кулаком ему в рожу — бац! — На этой неделе, почитай, в десятый раз! Проваливай отсюда, пока в клоповник не отправил!» Воришка поднимается с пола, размазывает по лицу кровь из разбитого носа и канючит:

«Вашскобродие, прикажите вашим сторожам хоть один кошелек мне отдать… А то совсем без гроша…» Мордвинов в удивлении разводит руками. «Да разве я виноват, что ты попадаешься? С какой это стати я буду тебе вещественные доказательства возвращать? За это я и перед законом могу отве…» — Иван замолчал на полуслове и уставился в окно. — Смотри, Алексей, Елизавета Федоровна на коляске, и Никита с ней.

Куда это они? Не в цирк ли опять собрались?

Алексей выглянул в окно и увидел сидящую в коляске Лизу, Никиту, покупающего цветы у цветочника, и еще один экипаж — рыдван, из которого высовывалось знакомое лицо незадачливого клиента грека Басмадиодиса. Носатый проводил взглядом Никиту, взгромоздившегося на козлы рядом с кучером, и, хлопнув по плечу своего кучера, кивнул на тронувшуюся с места коляску. Рыдван покатил следом…

Не сговариваясь, Алексей и Вавилов натянули картузы на головы и выскочили из трактира.

Глава 15

Небольшая площадь перед цирком сплошь была забита пролетками, шарабанами, дрожками, каретами, рыдванами, которые все прибывали и прибывали, а их пассажиры, торопясь занять места, почти бросались под копыта и колеса экипажей… Ругань извозчиков, женские визги, лошадиное ржание… Огромного роста городовой, чья будка стояла как раз при въезде на площадь, беспрестанно дул в свисток и размахивал, как немой, руками, очевидно, не надеясь на собственный голос, а возможно, и вовсе его потерял. И, судя по багровому лицу и вытаращенным глазам, окончательно осатанел от бестолковости и разгильдяйства праздной толпы, стекающейся со всех сторон к цирку.