Сказочник - Георгий Зотов

Я не отвечаю ей. Как символична в церкви скульптура окровавленного Христа, лежащего на руках матери. Клара не говорит ничего нового, я всё это уже слышал много раз от отчаявшихся женщин. Но почему её слова так трогают меня?

Наверное, потому – что я в сказке.

А в сказочном мире принято творить чудеса. Я и верно чувствую себя богом для этого существа. И в самом-то деле – чего мне стоит? Я не возьму душу слабенького, больного ребёнка, лежащего в своей колыбельке, растопырившего ручки и ножки, как лягушонок. Мать будет благодарна, и это немаловажно. За всё время моей работы меня лишь ненавидели и боялись – и никто не сказал «спасибо». Я перевожу взгляд на опухшее от рыданий лицо Клары: слёзы смешались с кровью. Илья, что ты вообще знаешь о сказках? И в пряничных королевствах с гномами есть ужас и боль, и не только принцессы страдают от произвола злобной королевы-мачехи. У служителей зла тоже имеются семьи и младенцы. И вряд ли читателей сказок осенит мысль: как выживут дети главного злодея королевства – едва силы добра вздёрнут их отца на пряничной виселице? Открываешь сборник братьев Гримм, и видишь: «Она достойна одного – чтобы раздели её догола, и посадили в бочку, утыканную острыми гвоздями, и бросили в волны морские». Прелестно, не правда ли? Я часто убеждался – сказка это и есть жизнь. Сторона, победившая в ней, – добро. Проигравшая – зло. А поменяйся они местами? Белоснежку объявят колдуньей-интриганткой, прибегшей к помощи гнилозубых карликов с целью захватить трон. Иван-дурак останется маньяком-олигофреном, поднявшим чернь на бунт против единокровных братьев. Храбрый рыцарь предстанет безжалостным убийцей-браконьером, уничтожившим дракона, – редчайшее животное, занесённое в Красную книгу.

Ну и не только это.

Я – символ наказания. Забирающий у людей самое лучшее. Но общеизвестно – реальную власть имеет вовсе не тот, кто жестоко казнит. А тот, кто милует…

Я опускаюсь на пол рядом с ней в пустой церкви. Ночь, здесь нет священника.

– Хорошо, Клара, я исполню просьбу. Твой сын останется жить. Но я не занимаюсь благотворительностью. Взамен его души я заберу следующего твоего ребёнка – если в будущем ты родишь ещё детей. А потом приду за тобой. Я не скажу когда. Однако ты не доживёшь до старости. Это максимум, что я могу сделать, и…

Я не заканчиваю – Клара бросается на меня и буквально душит в объятиях. Будь я живым человеком, она переломала бы мне все кости. Женщина столь же счастлива, сколь минуту назад была безутешна. Поверь, они воистину удивительные создания, на всё единая эмоция. Злы – истерика. Больны – истерика. Счастливы – истерика.

– Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо!

Я направляюсь к выходу, а она продолжает в исступлении кричать одно и то же слово. Я знаю, Клара никому не расскажет о нашей встрече, иначе её упрячут в сумасшедший дом. Я иду – и не вижу то, что следовало увидеть. Колючую проволоку. Груды мертвецов, истощённых до состояния скелетов. Флаги с изломанным, словно изнасилованным, крестом. Толпы людей, уставившихся на Клариного сына с неуёмным обожанием, вскинув правые руки. Убийц в чёрной форме. Горящие города.

Женщину звали Клара Пёльцль, а гибнущего младенца – Адольф Гитлер. Возможно, потому и умирали один за другим её дети, – утробе Клары было суждено исторгнуть на белый свет дракона, чудовище, едва не пожравшее мир. Сын Клары убил пятьдесят миллионов человек – больше, чем Чингисхан, Наполеон и Аттила, вместе взятые. И пусть я выполнил обещание – забрал другого ребёнка Клары, маленького Эдмунда, и принял её собственную душу через восемнадцать лет, – это не исправило последствий ненужного милосердия. Братья и сестра не забывают напоминать о моей ошибке, неустанно воспитывая чувство вины. Хотя в первую очередь я наказал себя сам, работая шесть лет подряд в авральном режиме, среди полного хаоса.

Ты давно спишь, а я разговариваю сам с собой.

Я умею рассказывать только страшные сказки. Прости, других не предусмотрено».

Глава 5

Яд

(клуб «Манхэттен», недалеко от «Пушкинской», Фонтанка)

…О, ну как же мне скучно. Точнее сказать – депрессивно. А какая, к чёрту, разница?

Я сижу у барной стойки и с мрачным видом пью пиво. Настроение хочется спустить в Бездну. Они что – называют клубные тусовки весельем? Интересно, что же тогда творится на похоронах… Пиво стандартно никакое, но я и не жду нектара богов – во-первых, не ощущаю вкуса (медицинский спирт с кайенским перцем здесь не подадут), а во-вторых, жаловаться на качество пива – местная национальная традиция. Туфта полная. Дым коромыслом, блестят лампы, пространство пронзают фиолетовые лучи. Публика однообразная – половина в стельку пьяны, а половина догоняется до этого состояния.

Ё-моё, вот что я тут делаю?

Ах да. Я же пришёл сюда лишиться девственности – причём как мужчина. Смелому поступку предшествовал добрый час размышлений и прочтение килограмма эротической литературы. Безусловно, если взять «Эммануэль» или кучу дамских романов, то женщиной быть лучше. Многоступенчатый оргазм, дико приятные ощущения, возможность заниматься сексом дольше мужчин. Но кто знает, не фригиден ли я? В мужском обличье я смогу обрести хотя бы тень чувства – вероятно, вроде того, что даёт языку смесь кайенского и тайского перца, нечто слабожгучее и щипающее. В женском же – бабушка надвое сказала. Как я на внешность? Скажем, не сахарный красавец, но довольно-таки хорош собой. Симпатичный мужик лет тридцати, в круглых очках а-ля Джон Леннон (для беззащитности, в фильме «В джазе только девушки» говорят, слабый пол такие штуки обожает), джинсы, голубая рубашка с белым воротничком, небрежно накинутая на плечи чёрная куртка. Нет, я принципиально не стану копировать Бреда Питта, и даже не просите! Одного «Джо Блэка» на планете вполне достаточно.

Только вот… кому нужна моя древняя девственность?

Уже второй час пью пиво, а на стульчик рядом за стойкой никто не подсел. Даже вон та дамочка, раскрашенная так, словно разыскивается за убийство и хочет изменить внешность. Она обнимает девицу с короткой стрижкой и мужскими чертами лица. Куда катится этот мир, если даже Смерть в нём – и то не может никого поиметь? Со сцены гремит музыка: группы исполняют по одной песне, сменяя друг друга, – безликая какофония, они не поют, а мнут во рту слова, как сырое тесто. С горя заказываю стакан модного «мохито». Пригубив, тут же отставляю в сторону. Чудовищная гадость, как и пиво. Люди изгибаются на танцполе, крича и махая руками. Может, я не туда пришёл? В начале двадцатого века корнеты платили за первый секс проституткам, а я, дурак, вознамерился найти особь, что милостиво заберёт мою невинность даром?