Этажи - Сергей Коростелев

любит, желает добра, относится ко мне по-отечески. Да, в сущности, я такое же его детище, как и эти липы, тополи и осины, и поросшие муравой склоны, и покосившиеся ступеньки, и такие же кривенькие домишки – то ли вросшие в Лог, то ли выросшие из него, теперь уж не разберешь. Помимо моих родителей, он единственный, кто явственно помнит мое детство – как будто было оно только вчера.

*      *      *      *      *

Я рос в тепличных условиях, не ведая холода (в теплице ведь всегда чрезмерно, неестественно тепло), голода, почти не зная ни страха, ни каких-либо забот. Меня любили, ценили, мною восхищались – я это всегда чувствовал, пусть и смущался, когда превозносили меня чересчур уж явно и вслух. Сколько-нибудь серьезные телесные недуги, к счастью, обходили меня стороной; правда, долгое время болели зубы и пару раз я ломал ногу – да разве это так уж значительно? Так что в этом плане я был абсолютным везунчиком. Да и разве только в этом?! Я рос в здоровой, полноценной семье, и всё у нас было хорошо. Душевные мои недуги всегда были в основном надуманны – я слишком раздувал их в силу ранимости, изнеженности, капризности, эгоизма. То, что терзало меня тогда, теперь я вспоминаю с улыбкой – не только как глупость, но даже и как нечто радужное, светлое. Негатив переродился в позитив. Терзал я себя, как правило, сам – видимо, мне неосознанно хотелось душевных порывов, страстей, жизненных коллизий, большой любви… Даже почему-то непременно трагической. Себя-то я уж точно напыщенно воспринимал как личность вполне трагическую. Что я под этим подразумевал? Не знаю. Может, сейчас это отчасти и так, но разве было тогда? Не думаю. Разве чуть-чуть, в каком-то чахлом, еле заметном зародыше… А еще я мечтал о творчестве, только о чем я мог писать, кроме своих смутных детских ощущений от мира? Но, пребывая в вакууме, о мире-то, о реальной жизни обычных людей я толком ничего не знал, кроме нелепых представлений, почерпнутых из фильмов и книг. И потому, помню, с такой жадностью ухватился я за перебранку в автобусе, которую я однажды наблюдал, когда мы с родителями возвращались с кладбища на Пасху. Специально запомнил, а потом записал диалог между сторонами конфликта; и всё размышлял о нем и думал, что вот, дескать, завязка, отправная точка для моего романа, в котором я выверну наружу подлую изнанку человеческой сущности, причем сделаю это не хуже любого из классиков… Надо ли говорить, что роман не удался – да даже и не был начат.

Это, кстати, коррелирует с тем, о чем я переживаю сейчас. Ведь все мои нынешние ощущения, воспоминания, умозаключения – коловращение; я ведь только и делаю, что хожу по кругу.

Недавно один мой приятель поставил меня в тупик, попросив рассказать – коротко и ясно – о чем будет мое произведение. «Зачем ты пишешь эту вещь? – спросил он меня. – Что ты хочешь ею сказать?» Я попытался объясниться, но приятель сразу скорчил скептическое и недовольное лицо – да я и сам ловил себя на том, что получается путано, как-то неуверенно и, главное, длинно. Не без удовольствия приятель как бы уличил меня в том, что я уже сделал страшнейшую ошибку – пустился в плавание без конкретной цели, не имея понятия о гавани, к которой я собираюсь причалить. Он посоветовал мне бросить эту ерунду, которую, как я успел ему поведать, пишу я чрезвычайно, преступно долго, которая измучила меня своей бескрайностью, бесконечностью… Неудачное произведение лучше бросить сейчас – и не тратить на него больше время, резюмировал он. Лучше, дескать, начать что-то другое – разумеется, предварительно четко решив для себя, что хочешь изобразить.

Конечно, я решительно отмел подобные советы. «Этот текст для меня слишком сокровенен, чтобы я бросил его… Только я могу закончиться раньше него – и никак не наоборот…» – ответил я в таком духе. И потом, даже если приятель и прав, его железная, как ему кажется, логика вредит скорее ему самому, а не мне. У меня сложилось впечатление, что его творческая зрелость, которой он так, плохо скрываемо, гордится (он сам что-то пишет), оборачивается творческой узостью; его строгое целеполагание приводит к тому, что он всё время барахтается в отвратительно теплой, мутной, мелководной речушке – и даже не подозревает, что есть возможность броситься в прохладный, огромный океан, в который эта речушка неизбежно впадает. Может, все великие мореплаватели и стали таковыми, потому что плыли вовсе не к конкретной гавани, а как раз «незнамо куда»; или плыли в одно место – а оказались в совсем другом, куда более таинственном и масштабном, даже, может, не осознавая этого – и не прозрев до конца своих дней. Колумб искал путь в Индию, а открыл Америку, два огромных материка, которые не были названы в его честь – они получили имя дерзкого, ушлого, пронырливого итальянца…

Словом, да, хотя я абсолютно уверен, что текст мой отнюдь не пустая галиматья, не графомания, не хаотичный набор внешне как будто не связанных между собой воспоминаний, впечатлений, переживаний, до которых, казалось бы, нет и не может быть дела никому, кроме меня самого, – прямо ответить на вопрос, о чем я пишу, так сказать, в двух словах, я не могу. Не могу, или не хочу, или боюсь… Однако, может быть, именно в этом мое большое достоинство, а не жирный минус? По крайней мере, мне кажется, что передо мной нечто безбрежное – тот самый океан. Или космос.

Предложу самое короткое определение литературы: литература – это игра слов. В глубокой древности люди научились говорить и придумали слова – как средство связи и общения. То есть поначалу слова, речь, язык носили чисто утилитарный характер. Но прошло время, и некоторые чудаки заметили, что – для развлечения, в виде некой игры – слова можно выстраивать в определенной, забавной последовательности, – недаром подобных умников мы сейчас иногда называем острословами. (А ведь правда, писатель – это, в сущности, не кто иной, как острослов; не будучи острословом, вряд ли можно претендовать на что-то серьезное. Как завещал один из моих университетских преподавателей – оттачивать стиль до афористичности.) На основе случайных ритмовых соразмерностей (метра, размера), а затем и созвучий (рифм) родилась поэзия. А следом за нею – проза, построенная уже на более глубоком, сложном сочленении слов.

И если уж говорить о себе, заявляю со всей откровенностью (эту, быть может, жестокую мысль вынашиваю я уже давно): люди, события, весь этот мир – всего лишь «матерьял». Они играют какую-то роль, имеют какое-то