Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

маечка, розовые хлопчатобумажные трусики. Глаза у ребят округлились от страха, и я тут же поняла, что Роуэн выбрал среди товарищей тех, кто понятия не имел, чем девочки отличаются от мальчиков. Сначала они застыли, потом что-то забормотали и стали отворачиваться. “Показывай, Рена! — скомандовал Роуэн. — Давай! Покажи все, что имеешь!”

Мы с братом были единым целым, я нуждалась в его любви и доверии, и потому стянула трусы — они упали на пол — и вывернула пальчиками складки нежной плоти. Многие зрители отшатнулись, а я ощутила странную гордость — было здорово чувствовать свое могущество и их страх. Роуэн расхохотался. Свидетели разбежались, бормоча извинения и ссылаясь на неотложные дела дома.

Подобные сценки можно видеть в эротических японских спектаклях, они стали банальностью в ночных клубах Синдзюку[110]: стриптизерша в корсете со стразами, чулках в сеточку и подвязках, на высоких острых каблуках выходит на авансцену, клиенты толпятся у ее ног и смотрят, как она разгибает лепестки своего цветка пальцами с длинными, ярко накрашенными ногтями. Да, дети мои, сколь бы невероятным это ни казалось, все вы появились на свет одним и тем же путем. Араки утверждает: едва успев родиться, он обернулся, чтобы сфотографировать вагину матери. Обожаемая супруга Араки умерла молодой, от рака матки, детей родить не успела, и он, отгоревав, стал тысячами снимать молодых женщин — в стиле ню. Все его модели, проститутки и порядочные, глуповато улыбаются, а он, снова и снова, щелкает затвором, фотографируя междуножье. Объектив Араки и цветы превращает в вагины с лепестками, закраинами губ, пестиками-клиторами. Он снимает с очень близкого расстояния, говорит: “Я просто люблю женские половые органы и хотел бы взглядом проникнуть в матку. Духом я к ней все ближе и ближе”. Да, если мужчины с изначальных времен трогают, рисуют, мнут, теребят, ваяют, снимают на пленку, пишут маслом, фотографируют женское тело — со всех сторон! — воображают его, фантазируют, маскируют, раскрывают, украшают, проклинают и изгоняют, значит, все действительно вертится вокруг этого-этого-этого… Вокруг этого завитка, откуда появляются и мальчики, и девочки. Это отверстие — никакой не символ кастрации, как утверждал Фрейд, оно есть предвечное и поствитальное небытие.

А вот пенис-фаллос-член (называйте, как хотите!) снимают немногие женщины, хотя он на виду! Я специализируюсь на невидимой вселенной тепла, ночных сценах, скрытой стороне мира, я испытываю неутомимое любопытство к чуду, которое мужчины носят между ног, такому разному по размеру, форме, цвету, запаху и пропорциям, я воздаю ему почести рукой, глазами, языком, я обожаю каждый момент раздевания — что у нас тут за брюки, расстегиваем пуговицу, или крючок, или то и другое, чувствуем бугорок под тканью, пытаемся угадать, в какую сторону смотрит предмет моей страсти, расстегнуть молнию, коснуться его ладонью, щеками, носом, вдохнуть (через ткань!) аромат и наконец обхватить пальцами, чувствуя, как он твердеет и поднимается, сильно сжать пальцами… Но я не фотографирую, несмотря на любовь.

Мне немного жаль, что я не сняла Фабриса, он бы наверняка согласился, мой обожаемый гаитянский муж. Я вышла за него в девятнадцать лет, почти сразу после того, как получила грант на обучение искусству фотографии и прилетела в Париж. Снобским кварталам вроде Марэ и Сен-Жермен-де-Пре я предпочитала северо-восточные окраины, где оседали иммигранты. Мы с Фабрисом оба жили в Монтрее, встретились на блошином рынке, и я сразу влюбилась в его длинные пальцы, которыми он держал сафьяновую папку для рукописей, в белые штаны — среди зимы! — и мы тем же вечером оказались в постели. Фабрис читал мне стихи, и он мне позировал. Все началось в декабре 1978-го, в январе я стала его женой, в феврале мы обмыли шампанским мою натурализацию, в марте я узнала, что беременна, а в апреле моему мужу диагностировали острую почечную недостаточность. Мы с Фабрисом не успели разочароваться друг в друге.

О, сколько тоски и печали в этой фразе!

“Ну что, доктор? Ну что? Он умрет? Бросьте, вы это несерьезно! Я только-только вышла замуж за лучшего мужчину в мире, а вы говорите, что он умрет?” Хорошо помню того нефролога по фамилии Дюжарден, у него была седоватая бородка. Однажды он пришел в палату — моему мужу пора было делать диализ — и спросил: “Как себя чувствуете? Что-то вы сегодня бледноваты…” Фабрис расхохотался, потому что был черным — как всегда.

В другой день у меня от страха поднялась температура, я упала на колени перед Дюжарденом и начала умолять, чтобы он взял у меня почку и пересадил ее Фабрису (у нас была одна и та же, очень редкая, группа крови). Но он отказал: по закону органы можно изымать у “свежих” покойников или живых родственников. “Я отказываюсь кромсать такое прекрасное тело!” — сказал он, приобняв меня за плечи и провожая до двери.

Я сумела улыбнуться в ответ — сдержанно, но вполне убедительно для того, чтобы добрый доктор позволил мне фотографировать Фабриса на больничной койке (даже привязанного к аппарату для диализа) и запретил медсестрам заходить в палату, когда я там. Странно, но в преддверии смерти все тело Фабриса было полно жизни и гиперчувствительно. Я навещала его каждый день, но ложилась рядом только через сутки после диализа. Он не был утомлен процедурой, и ему хватало сил часами оставаться во мне. Мы спокойно занимались любовью, разговаривали, перешучивались, иногда страсть вдруг разгоралась, как костер, Фабрис запрокидывал голову, выгибал спину и шептал: “Возьми меня, любимая!” — обычно эту фразу произносят женщины. Красота моего мужа истаивала, его волосы седели на глазах, он стремительно набирал вес из-за стероидов, и я раз или два сняла его на гребне наслаждения. Смотрела в объектив и щелкала затвором, снова и снова потрясаясь красоте его лица. “Еще, милая, еще, хочу осушить тебя…” — молил он, а я смотрела в объектив и видела его малышом, подростком, молодым мужчиной и стариком. Я до безумия любила Фабриса, знала, что вот-вот потеряю его, и… снимала, а потом роняла камеру, падала ему на грудь, содрогаясь от наслаждения, и засыпала».

Ну ничего себе! — говорит Субра. — И все это в больнице?

«Какая разница? Может, и не там, а дома… На чем я остановилась? Ах да. Восставшие фаллосы, снятые Бобом Мэпплторпом[111] с маниакальной симметричностью, оставляют меня равнодушной. Разобщенность вообще скучна. Я один-единственный раз сделала откровенно порнографические полароидные снимки с Ясу, моим японским двойником — наши органы крупным планом, в процессе — и сразу уничтожила все до одного, найдя их абсолютно неинформативными. А