Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

важном, аккуратно и тоненько подчеркивал строки, в третьем лишь ставил точку, которой он отмечал прочитанные фразы, а если она была большая, то и половину ее. Над головой Ивана Васильевича висела лампочка, на ней сидела муха и чесала лапки. И лампочка, и муха отражались в полированной редакторской лысине.

Грише показалось, что муха сидит на голове Ивана Васильевича и чистит лапки. Что бы редактор ни делал, что бы он ни говорил, а она сидит и трет, и трет лапку об лапку. И, несмотря на серьезный момент, Григорий Степанович почувствовал почти неодолимые позывы смеха, которые совмещались в нем с болезненными обмираниями сердца и мелкой дрожью в животе от страха.

Накануне ему передали, как Иван Васильевич, придя в сельхозотдел, заложив руки за спину и качаясь с пятки на носок, говорил, многозначительно растягивая слова: а некоторые в редакции пишут плохо, приходится за них чуть не заново переделывать материалы, — так этого мало! Кое-кто позволяет себе командировками пренебрегать. И кое-кто дождется определенных оргвыводов.

С трудом задавив в себе смех, Григорий Степанович тупо мигал на Ивана Васильевича. Тот, лениво валясь в левую сторону кресла, а потом в правую, сладко жмуря глаза на широком лице, как бы думал о чем-то важном и подчиненного своего не замечал. Но потом заметил и долго смотрел на него.

— Что ж, — наконец сказал он с усмешкой, — явился, значит. Это ты правильно сделал. На вот тебе бумагу. Ручка у тебя есть? Ну вот, и ручки у тебя нет. А у хорошего журналиста она всегда есть. Причем, так сказать, не одна, а целых три. А знаешь, почему три? Вот. Две писать, а третьей в ведомости расписываться. Ну, ладно, на тебе хоть одну, садись давай и пиши.

— Чего, — часто-часто заморгал Гриша, — я должен писать? — И как из норки выглянул: со жгучим любопытством зыркнул на редактора.

— Как это чего? — перевалился на другой бок кресла Иван Васильевич. — Сам знаешь, чего.

Медленной усмешкой завел Молозов глаза под веки и было видно, как они катаются под тонкой их кожицей, отчего реснички зашевелились, сперва как гусеницы поползли, а потом, открываясь, все затрепетали. Приподняв лежавшие перед ним очки, он легонько бросил их на толстое стекло, холодно сиявшее перед ним.

— Интересное дело! — воскликнул Григорий Степанович. — Вот вы всегда так: пиши! А чего писать — этого от вас не дождешься… Объяснительную, что ли? — И он с детской обидой посмотрел на редактора; и как случается иногда с людьми, терпеливо, долго и вроде бы даже с готовностью подчинявшимися, но в какой-то один неопределенный момент вдруг на пустяке закусывающими удила, Гриша, рыская глазами по полу, придушенно крикнул:

— Ничего я писать вам не буду!

— Не будешь? Ну, конечно, не будешь, — неожиданно согласился Иван Васильевич. — Как ты можешь объяснить, например, что ты лучше других? Я не знаю, как. А вот что хуже — тут имеются факты.

— Вот вы говорите, — с отчаянным вызовом глядя на Ивана Васильевича, заявил вдруг Гриша, — факты… А меня ведь сюда на укрепление послали!

— Кто же это тебя «послал»?

— Кто? Вам все известно, а вы все спрашиваете… Виктор Анисимович — вот кто, если вы хотите знать! Лично сказал: посылаем тебя, товарищ Сумкин, на усиление. Коллективчик там сам знаешь какой!

Редчайшей осторожности человеком был Иван Васильевич. Он никогда не называл вещи своими именами и поэтому допускал очень мало ошибок. Это была сильная его сторона, он твердо знал, что осторожность, осмотрительность, некоторая даже неопределенность пока что в большой цене. Он пользовался ими всегда и везде, не только на работе, в самой пустячной, крошечной ситуации, но и дома во дворе у себя, в сарае, когда он был там наедине с самим собой. Думая, например, про важное лицо, он не только не называл его по имени-отчеству или по фамилии, даже местоимением избегал пользоваться; он вообще никак не называл это лицо, а только подразумевал его, и в сознании Ивана Васильевича оно проходило одним только бестелесным намеком.

И даже в отношении к Сумкину, который чересчур уж явно и неизвестно зачем нарушал порядок, он весьма умеренные средства собирался применить. Пусть этот товарищ напишет объяснительную и этого вполне будет достаточно, чтобы наказать его. В крайнем случае бумагу можно прочитать на собрании или на летучке; где именно — над этим следовало еще хорошенько подумать, — но прочитать ее так, как это он умеет: со всевозможными паузами, усмешками, повторением отдельных слов, отчего они начинают понемногу выставлять смешные свои стороны, а вместе с ними и автор поворачивается к людям неприглядными сторонами.

Но как только было произнесено имя Виктора Анисимовича, Иван Васильевич отменил прежний свой план. Мелькнуло, правда, сомнение: может быть, сочиняет Гриша? Ведь никто никуда его не посылал, просто взяли и попросили с прежнего места работы, воткнув, за неимением лучшего, сюда, в редакцию?

Этот факт Иван Васильевич знал хорошо: именно так и случилось пять или шесть лет тому назад. Тем не менее он усомнился в этом факте и посчитал, что лучше не поверить самому себе, чем ошибиться. Тут же и довод явился: не может человек, подобный Сумкину, употреблять такое имя!

Отпустив Григория Степановича, Иван Васильевич долго испытывал неудовлетворенность. Томясь ею, он задумчиво ходил, заложив за спину свои крепкие белые руки. Или, подняв голову к потолку, покачивался с носка на пятку. Наконец выход из этого положения был найден. Через месяц последовал приказ: перевести Сумкина из отдельного кабинетика в общую комнату, где размещался сельхозотдел, а в Гришину клетушку пересаживалась бухгалтерша Ольга. Васильевна, в ее загородку перебиралась корректорша Надя, а ее место — стол в фанерном апартаменте секретаря Веры Ивановны — оголилось и вдруг стало бельмом в глазу: все возмущались, почему это пустует стол.

Вскоре, однако, это решение, с виду такое несуразное, сработало, причем в совершенно неожиданном месте, и как бы оправдало себя.

Однажды, в минуту общих разговоров, в конце рабочего дня, когда в комнате уже сумеречно, а электричество как-то не догадываются еще зажечь, Гриша признался в своих суеверных страхах, напавших на него летом в одной деревушке. Была, мол, там встреча, какая только в страшном сне привидеться может: бабка-покойница явилась к нему среди бела дня. Чувствуя несуразность причины, по которой он перестал ездить в командировки, признавался он намеками, со смешком, подмигиваниями многозначительными, которые вызывали поначалу недоумение. А когда, наконец, поняли, таким разразились хохотом, что Гриша оторопел.

Настороженно зыркая округлившимися глазами, он не знал, что ему делать: смеяться вместе со всеми или закричать, завопить на бессердечие своих товарищей. Перебирая