Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

осень и зиму. Наташка улыбается печально: нет там никаких ангелов, не трудятся они на небе, все труды здесь, на земле, в родном ее уцелевшем углу.

И скуку, и простоту жизни безгласой здесь ей преодолевать, здесь до конца распрямляться, до конца отвечать за себя, за дочку свою Светочку, думает Наташка и тихо, незаметно совсем покачивает, кивает кому-то головой согласно.

Издали откуда-то долетают до нее голоса. Кажется, Митька что-то кричит, сцепился, кажется, с Бузанихой не на шутку, рта ей раскрыть не дает. Наташка идет к своим коровам — они у нее в дальнем углу, у самых ворот, густо ворсящихся по щелям инеем, все в матовой клепке льда. Внизу, у порога, набились, сияют дробной чередой ледяные шишки. Отпихивая коровьи морды, Наташка старается ровнее растащить по кормушке солому, политую кашей. Коровы хватают корм, шумно дышат в него осклизло-твердыми раздувающимися ноздрями.

Она улыбается, припомнив вдруг, как скотник, маленький кривоногий казах дядя Борей, подбрасывал побольше силоса ей и как она пугалась всегда этого: «Дядя Борей, увидят — криком изойдут, ну его, не надо мне». — «Ты… щево твоя? Крищи не крищи — я отвещаю. Ай, Наташка, защем такой? Ай-ай!».

— Наташка! — вдруг слышит она чей-то голос, Петровны, кажется, самой их старой доярки. — Ты чего тут сидишь, кукуешь? Айда, парторг приехал, в красный уголок велят всем идти. Пойдешь, что ль?

— Иду, сейчас я!

Наташка оглядывает коровник, расстегивает фуфайку, платок снимает и встряхивает его, отворачивая лицо. Теплую косынку спускает на плечи и черепаховой прозрачной гребенкой расчесывает отяжелевшие, уставшие за долгое это утро волосы. Чесать их приятно, гребенка длинно тянет и как бы освобождает голову, лицо, плечи от ненужной давней тяжести.

Воздух, пахнущий льдом, колючим инеем, снегами большими — сквозь щели двери наплывает просторная свежесть степи, — омывает ей щеки, лоб, невесомо трогает губы, и, расчесываясь медленно, Наташка улыбается, прикрывая в усталой и робкой отраде глаза. А Митька-то, думает она, Митька…

Опустив на минуту гребень и обирая задумчиво волосы с него, в тихом удивлении покачивает она головой.

ИЗ ЖИЗНИ РАЙОННОГО ОПТИМИСТА

I

В последнее время, сам не зная почему, Гриша Сумкин почувствовал сладенькую тягу к различным учреждениям. Едва приехав в хозяйство, он тотчас же направлялся в контору или правление, или в сельсовет, словно долгожданная встреча была ему там обещана с людьми близкими, родственными, с той приятной и даже радостной атмосферой, которая окружает события такого рода.

Но прежде чем переступить конторский порог, он приводил себя в порядок: выскребывал ногтем и подчищал рукавом пятнышко на лацкане пиджачка, трепал безжалостно штанины, поплевав на клочок бумаги, счищал пыль с туфель, словом, самым придирчивым образом прихорашивал себя. Чтобы не показать, как приятна ему собственная эта старательность, он сосредоточенно хмурился и сердито сжимал губы, образуя из них белый и жесткий розанчик.

Покончив с этим занятием, Григорий Степанович бросал исподтишка взгляды на окна — не наблюдает ли кто за ним? Затем, побольше набрав воздуха в грудь, кашлял в кулак, стучал ногами о землю, как бы проверяя ее на прочность, и неторопливым, чуть приседающим шагом солидно поднимался на крыльцо.

Так же солидно, с инспекторским видом окидывал он стены сеней и коридора — что на них висит, как оформлено, какой давности.

Вот, например, стенная газета. Стоит только прочесть ее со вниманием, как она обязательно тебе сообщит любопытный фактик.

Вот Доска почета, ей иногда Гриша компанейски подмигивал. Тут все знакомые лица механизаторов и доярок. Две-три цифры к фамилии передовика, к подписи под фотоснимком — вот тебе и зарисовочка, или, на худой конец, информашка.

Расположились здесь и приказы: кто прогулял, кто трактор в личных целях использовал, за что произведен денежный начет с указанием суммы; кто затерял срочную телефонограмму, из-за чего сорвалось общеобязательное мероприятие, и виновным за это упущение ставится на вид; кому выговор объявлялся, кого предупреждали и призывали повысить ответственность; а допризывникам — явиться в военкомат.

Эти пухленькие черненькие строчки — вывешивали-то второй экземпляр — Гриша читал с большим вниманием, даже с тайною жадностью. Перед его глазами разворачивалась жизнь со всеми ее горькими приключениями. Та жизнь, о которой он почти не писал в своей газетке и которую не то чтобы разучился узнавать самостоятельно — просто некогда было вникать в нее.

Его постоянно понукала задача: набить побыстрее блокнот цифирью, фактами, фамилиями и — бегом за стол, вырабатывать месячную норму. А писал он тяжело. Слова ему плохо подчинялись. Иной раз, капризничая, вообще разбегались кто куда: на речку, в магазин, домой на диван, просто на улицу. Идет какое-нибудь «вставнатрудовуювахту» по тротуару и никакими силами ее оттуда не завернешь в строку…

Естественно, из-за своей симпатии к конторам, которые надежно ему служили, дальше центральных усадеб Гриша в командировках не попадал и был очень доволен собой: не каждый до этого додумается; да и не каждый сумеет выкрутиться с газетными материалами вот так — и опыт нужен, и некоторая даже отвага: за соломинку схватился, но плывет!

Но как-то раз он прозевал поворот на центральную усадьбу колхоза, угодья которого забились в самый дальний глухой угол района, и попутный грузовичок повез его дальше.

Дорога потихоньку поднималась на древний, широко разлегшийся водораздел. Справа виляла степная речушка, упрятанная в голубоватых полынных лужках. Кое-где у воды, шарами раздув зеленые юбки, сидели ивовые кусты. Сторожевыми отрядами теснились по берегам суровые камыши. А противоположный склон долины, прозрачно заслоненный пространством, легко нес на своем гигантском боку квадратики и прямоугольники полей, светлые нитки дорог, шрамы оврагов, обнажавших красное тело земли.

И в той уклонной долине то там, то тут горстями лепились к воде степняцкие редкие села, где либо бригада была, либо только ферма всего и осталась. Сколько на своем веку повидал Григорий Степанович захолустных деревушек, смирно коротающих свое время! День тут можно пробегать — и с пустым блокнотом уедешь. То бригадира не найдут, пропал, а куда — никто этого не знает; то где-то в гостях чай пьет чабан; то доярка с мужем расскандалилась и ей не до газетчика.

Скучно писать о селах, свой доживающих век, да и о чем? Что можно о них сказать? Совершенно ведь нечего! И постепенно все они приобрели в глазах Григория Степановича стертое, невыразительное лицо.

Наконец, возле самой дальней деревушки, на высоких плечах увала, где шаг только до горизонта, он распрощался с шофером. Машина укатила, а ноющий плач ее мотора, прихлопывание бортов, железный лязг затворов словно бы остался на месте.

Тишина, покой, безлюдье…

Вон даже ковыль, прежний хозяин степи, светлеет