Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

светились фосфорически-бледной зеленью космы ковыля, маслянились, слюдянисто мокрели глиняные стены оврага. И только беззвучные, судорожные всплески молний все оголяли на миг, делали пепельно-меловым, бесцветным почти.

Чувствуя в душе ужас и одуряясь им до сумасшедшего какого-то веселья, легкомыслия и беспамятства, Наташка пробиралась по дну оврага туда, где находилось глинище. Вдруг остановилась, так и вытянулась струною — увидела она, как возле сумеречно-красных, точно разверстые пасти, ям… пляшут несколько мальчишек. Под ударами грома, ослепляющих вспышек молний они кривлялись, скакали, их как бы корежило, и они, не владея собой, сквозь ужас и страх, словно бы дразнили кого-то — грозного, могучего, и опьянялись своим отчаянием, дерзостью своей и силой.

Какую-то минуту, присев за морозно серебрящийся куст ивняка, Наташка с разрастающимся удивлением смотрела на них из невольной своей засады. От смеха, разбиравшего ее, она надувала щеки, стреляла по сторонам глазенками, заблестевшими так ярко, что ей самой зеркальный их отблеск мешал, заслонял все серебряным стеклом. Овраг, глушь, все поникшее покорно, мертво лежащее и висящее, отдающееся судьбе; прыгающие, бешено пляшущие мальчишки, она за кустом — и… никого, никого вокруг больше!

И безумие их, дерзость как бы ворвались в нее, ей тоже захотелось прыгать, извиваться, дергаться — дразнить все ту же грозную силу и своевольничать на глазах у нее. Тело ее ныло, горячие, незнаемые до мгновения этого волны поднялись в ней, сладкая, длинная какая-то судорога вязала руки и ноги — их особенно, — и она, вырываясь из тесноты своей томящей, кинулась к ним, колотя в ведро, улюлюкая и крича что-то.

Помнит Наташка первоначальный их испуг, вытаращенные глаза, дыбом вознесенные волосы. Узнав ее, они забесновались, кажется, еще сильнее, встречая каждый удар грома, каждую молнию воем, рычанием, вскидыванием рук, упаданием на колени и свальными какими-то плясаниями…

Потом вдруг — и это так было жутко, что глаза ее одни только и остались живы, — откуда-то появились взрослые, несколько мужиков и баб. Вдруг загремели их голоса, и Наташка, отстраненно как-то, словно чужие, увидела свой живот, голые ноги, беспамятно вскочила и бросилась бежать, чувствуя над собой и даже как бы впереди себя табачное, луковое, несвежее дыхание, запаленные хрипы, матерщину сквозь зубы, и обессилевала, сомлевала от запаха, смрада этого больше всего.

Поймали ее на самом почти краю оврага, потащили вниз, грубо волоча по чилижнику, пластами нависавшему в иных местах склона. А на дне овражном, ухватив ее за ухо, повели с остервенелым торжеством к ямам…

Тропинка пошатывает Наташку, то в одну, то в другую сторону валит. На минуточку только, унимая дыхание, бешеное колотье сердца, она останавливается и в тишине межзвездной — так соборно-высоки и обширны небеса над земною юдолью — озирается на Марьевку свою, на бледно-белые скаты крыш, редкие сонные огоньки в окошках и один-единственный серебряно-сырой дымок над чьей-то трубой.

Мала теперь Марьевка — щепотка всего и осталась, — Наташка вдруг видит ее всю, словно с небес. Сердце ее обмирает от скудной какой-то жалости к родному своему углу, столько горя доставившему ей и приютившему, когда уже некуда было деться. С высоты своей мимолетной она видит прошлое свое — как на ладони, как вчерашний день, и точно просыпается. Смутно, сквозь тяжесть долгого сна, мглу неразъятых еще до конца ресниц проступает, режется свет — робкая и вместе с тем важная какая-то догадка.

Наташка останавливается даже, тянет со рта заиндевелый платок и не знает, что прихватывает дыхание ей — мороз ли крепкий, или же мысль только что народившаяся. Нет, замирает она, не с ее беды запустение вошло в деревню, не с оврага несчастья мерить надо. Марьевка давно уже начала редеть, разъезжаться потихоньку. Сперва ее как бы распоясали — сделали бригадой, потом и вовсе к какому-то совхозу прислонили, отделением без названия, под номером каким-то стала она. И странно: деревня пустела — то одна семья снималась, то другая, распродав наскоро, что можно, грузилась и уезжала, бросала родное гнездовье, а уныния или горя особого никто не ощущал. Наоборот, точно праздник какой-то затянувшийся нехотя бродил, шатался по дворам, по двум ее неказистым улицам — гармошка бездумно наяривала, рассчитывались с долгами, вдруг выплывшими, прощали старые обиды или наново ругались и пророчили с руганью этой несладкую жизнь и на новых, облюбованных заранее местах.

Наташка, сливаясь с тишиною окрестной, вспоминает и медленный-медленный делает шажок к откровению своему: до оврага ведь, до лета с тою страшной, никогда более не виданной ею грозой, была осень. И в осень ту сухую, горько пахнувшую родным соломенным дымком, отца с матерью дома почти не бывало — все ходили они по гостям, все тащил во двор отец остатки чужие, хлам разный: где покупал, где отдавали, а где и просто прихватывал, что надо и не надо, из покинутых дворов.

Отец таскал, пошатываясь от магарычей, а мать ходила по гостям с тонкой и самодовольной улыбкой, точно в каком-то лукавом сне пребывала. Наташке от улыбки этой делалось нехорошо, страшно, ей хотелось капризничать, ругать мамку свою, разбудить ее, отошедшую куда-то далеко и забросившую, забывшую дочь, и дом, и все хозяйство свое. А больше всего хотелось плакать Наташке от того, что уроки некогда было учить. Корова, овцы, куры, свинья — все свалилось теперь на нее. А еще печь топить — иней уже по утрам мукою ворованной обсыпал коричнево-красную гусиную травку их двора, мерцал на дорожной синюшной пыли, а мамке с папкой как будто ни до чего дела нет.

Как-то раз ей совсем невмоготу одной сидеть стало — не то скука истомила, не то тоска, а может, и предчувствие какое погнало. Наташка, бросив горящую печь, сорвалась, побежала к одним соседям, потом к другим. Ей подсказали, где искать отца с матерью — у Калачевых они, там шла гулянка. Она прибежала туда. Из открытых дверей нестройно вываливались голоса — пели вразброд, галдели. Гармошка могла уже только рычать на басах и шамкать, забивая саму себя. В сенях толкались, вели разговоры мужики с распаренными лицами и стеклящимися глазами. Наташка протиснулась на кухню. Хозяйка, тетка Нюрка Калачева, деловито поджав губы, быстро и сердито соскребала ложкой объедки из мисок и тарелок в чугун, взглянула мельком на нее и еще сильнее поджала губы, в нитку совсем. И Наташка почему-то забоялась спрашивать у нее, где мамка с папкой — у них ли, или где. Миг один смотрела она на красное, толстое, белобровое лицо тетки Нюрки, на сердито и злорадно словно бы опущенные ее глаза. А затем, окинув взглядом чад и дым тесного застолья, маслянистые пятна лиц с черными дырами ртов, выбралась во двор, на воздух, холодный и чистый.

Во дворе уже