Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

то по спине медленно полз. Временами Санька о нем забывал, порой ощущение это исчезало куда-то, но чаще всего глухо давало о себе знать, и душу мозжило и так, случалось, утомляло, что Санька чувствовал себя совершенно разбитым, не раз пытался в медпункт сходить, но стучаться туда было не с чем — ни кашля, ни насморка, ни просто даже повышенной температуры.

Спешить ему важно было и по той еще причине, что попутные машины его не нагоняли, до Репьевки еще шагать да шагать, а вечер — вот он, не зазевается: тихо и как бы нехотя поднимется дымом по балкам, полевым ложкам, потом навалится и задавит день. Темноты, мрака осеннего, угрюмо-безмолвного Санька как-то побаивался. И он, косясь на редко белевшие полевые дороги, все убыстрял шаг, с нетерпением ожидая, когда же появится родное село.

II

Было еще довольно-таки светло, как он увидел его. Покойно лежала Репьевка, проступая горбами крыш, пятнами ветел в сиренево-серых сумерках. Редкие, то желтовато-прозрачные, то густые, красноватые огни разбросаны были по темным, смутным строениям.

Село не ждало бывшего своего жителя и не скучало о нем. Санька это понял, едва войдя в улицу, — так тут было тихо, мертво все, только столбы редкой чередой маячили вдоль заборов и ворот, и лишь на выгоне, у фермы, на высокой занудливой ноте гудел мотор вакуум-насоса — там шла уже вечерняя дойка.

Какая-то старуха в теплом накидном платке, в валенках, встретившаяся ему в потемках, остановилась, вглядываясь в Саньку, но он, втянув голову в плечи, прошмыгнул мимо и скорым крадущимся шагом вошел в свой раскрытый и точно беспризорный двор. Быстро оглядел он знакомые, но странно изменившиеся его черты: низкая самануха, два небольших окошка, плотно темных на мутно-белой теперь стене, пристройка сеней с плоским скатом крыши, куцые сараи, клен возле погребного шалаша с сизыми голыми ветвями… Нет, все вроде бы на месте.

Облегченно вздохнув, Санька совсем уж было вознамерился войти в сенцы, как тут налетел на него живой, упругий, жарко пыхающий псиной ком. Санька упал перед ним на колени, ловя замерзшими руками собачью голову, но Алиска, не даваясь, мигом облизала ему щеки, нос, губы, сбила шапку с его головы, буйно вертелась и юлила возле хозяина своего.

Наконец обхватив собачку обеими руками, он прижал ее к себе, пряча лицо в холодной пахучей шерсти. Алиска притихла, Санька тоже замер, через минуту он уже гладил ее по спине, по голове, она завиляла хвостом, стуча им по Санькиным коленям.

— Рада? Рада? — бормотал он. — Ах, ты ж… ах, ты, собаченька…

И, войдя с нею в сенцы, холодные сенцы, пропахшие кисловатым корьем сырых дров и давним, невыветрившимся духом кизяка, Санька дернул низкую, обитую мешковиной и войлоком дверь и очутился в кухне, в воздухе ее сладком, жилом.

— Алиска! — зажигая свет, позвал он собаку возбужденно. — Айда, не бойсь, сейчас я чего тебе дам… Гостинца, — говорил он, шаря по карманам.

Но собака, присевшая у порога на задние лапы, как-то пристально и тревожно вглядывалась в Саньку, для вежливости пошевеливая хвостом. Каждый раз, когда он окликал ее, приговаривая, что даст ей хлеба, Алиска перебирала передними лапами, глядя теперь мимо Саньки с тоскливой строгостью, и поскуливала тоненько, едва слышно.

— Ты что? — наконец спросил он ее недоуменно. Он уже снял свою болоньевую куртку и шапку, открыв бледненький лоб, тонкую голубоватую шею. В соседстве с ними еще выпуклее, темнее закраснели две нажженные холодом щеки. — Ты что? — тревожнее уже крикнул он ей. — Это же я…

Но Алиска вдруг надавила передними лапами на дверь и вильнула в сенцы. Санька, ничего не понимая, кинулся за нею следом, растерянно затоптался на низком, подгнившем крыльце, обиженно глядя на собаку свою, а та вдруг коротко тявкнула, точно кто чужой, а не хозяин, не товарищ, не друг ее закадычный скрипел промерзшими досками у порога родного дома.

— Ты чего, дура?! — закричал Санька, содрогнувшись весь от пронявшей его стылости.

Тявкнув еще раз, Алиска отбежала подальше, к погребу, и сорвалась, залилась торопливым лаем, задирая голову к низкому небу и не глядя уже на Саньку. Его опять передернуло и не столько от уличного холода, сколько от внутреннего, скопившегося в нем за долгую дорогу и теперь выбивавшегося внезапными судорожными волнами. Вернувшись в дом, Санька потыкался по кухне, по горнице, заглянув раза два в зеркало, висевшее меж двух окошек и убранное бумажными красными розами, до того сухими и пыльными на вид, что дыхание возле них схватывало.

Радость свидания с домом отступила, приобрела какой-то даже печальный тон. Санька сел за стол, брови тоскующей елочкой сошлись, рот приоткрылся, сдвинутый вбок кулаком, о который он оперся щекой, все еще красной и холодной, но уже с ощущаемым поверх налетом жара. Минуту, десять, час ли он так пробыл — он этого не знал. Ему хотелось спать, но словно кто-то мешал ему окончательно сомкнуть веки, и он неживым, мутным взглядом тупо смотрел перед собой.

Точно так же ломал его сон и подводило ему зрачки в тот поздний вечер и так же Санька сопротивлялся, не давал одолеть себя мороку в ожидании, когда же дадут знать ему, что пора наконец-то отправляться на это рисковое дело. И, кажется, он уснул тогда, но думал, что не спит, бодрствует и наяву летит куда-то, едва-едва превозмогая вязкую тяжесть одеяла, пеленавшую его всего. Почти со стоном он поднимался, как вдруг явился Мишка Синицын, с ним Толька Красников, Васька Дуплет, — все товарищи Санькины, заступники и мучители его.

Мишка сдернул одеяло — пора! Саньке стало легко и жутко, как бывает легко и жутко в бесконечных падениях в сновидениях, он чуть было не крикнул «мама!», но Мишка Синицын знал, что Санька закричать должен, и заранее положил свою толстую влажную руку на его рот и вдавил голову в подушку — тихо! Молчок!

И вот все четверо, они тенью многоголовой, черноклубящейся в темноте коридора, полетели из спальни к дальнему окну. Оно их узнало, тотчас же распахнулось, всего только один раз по оплошности скрипнув, и они слетели на землю. Как она пахла — дождем, терпкой своей наготой, горьковатым тленом бурой осенней травы. Что-то прощальное сквозило в этом запахе, с чем-то Санька расставался, он опять, как кусок лепешки, как надкушенный огурец, зажал готовое вырваться слово, чувствуя, как судорога свела ему мучительной болью лицо.

Ночь была ямно черна. Заранее все было погашено: лампочки на столбах, звезды, месяц. Где-то вдали неожиданно блеснули фары, но Мишка Синицын и их быстро заставил провалиться куда-то.