Желудь - Михаил Алексеевич Ланцов

памяти об этом не сохраняли. А он сам там, в будущем, никогда не нуждался в подобного рода вещах.

Пение помогало.

Серьезно.

Категорически.

Он бы уже к обеду с ума начал пялить от такого занятия, если бы не оно…

Поле, несмотря на его совершенный разгром, казалось бесконечным.

И скот-то его топтал.

И всякие прожорливые существа зарились.

Да и они по нему бегали. С той же косулей как вышло? Опять пришлось притоптать.

— Надо поле притоптать, — смешливо фыркнул Неждан, выходя из этого транса.

— Что? — также выныривая из особого состояния психики, спросил седой.

— Да песня одно вспомнилась. Вон, глянул на всю эту поруху и вспомнил. — А потом продекламировал на русском языке четверостишье Нейромонаха Феована. — «Если ребра щекотать. Можно просто хохотать! Даб с веселья утопать. Надо поле притоптать!».

— И что сие значит?

— Чтобы настоящую радость ощутить, в пляс нужно идти. По полю. — улыбнулся Неждан, переводя суть фрагмента на местный язык.

— А также складно, но на нашем сможешь?

— Да кто его знает? Пробовать надо.

— Так ты попробуй. Ежели надо — я подскажу. Очень уж необычно звучит сия песня. У нас так не складывают.

— Солнце высоко. — перевел тему Неждан. — Может, уже хватит на сегодня?

— Как хватит?! Дождь зайдется али ветер сильный — и все. Пропало жито. Нельзя останавливаться.

— Тяжко.

— Тяжко? — удивился Вернидуб, не ожидавший от такого здорового лба такого слова.

— Да мы занимаемся какой-то жуткой тягомотиной! Так сдохнуть можно от скуки! Одно и то же раз за разом. Что дятел.

— Ты ни разу не собирал перезрелые колосья?

— У ромеев же есть жатка. — проигнорировал его вопрос парень. — Считай такой же короб, только больше. И не плетеный, а из теса. Стоит на паре колес. Сзади две ручки за которые ее человек толкает. Ну или лошадь впрягают. Спереди, вот тут, зубцы идут. В них стебли жита или иного зерна попадают. Скользят до колосьев. И обрываются. Стебли, стало быть, остаются на земле, а колосья в коробе.

— А стебли что, бросают?

— Зачем бросают? Скашивают. Да только не серпом, а нормальной косой. Чтобы спина при том не отваливалась. А в отдельных местах у них даже косилки конные есть. — соврал Неждан на голубом глазу. — О! Вот где сила! Или сеялки. Проехал. Зерна сразу под землю упрятал. Да с какой надобно густотой. Птица не склюет. Излишка не просыплешь. Плешей не образуешь. Красота!

— Ты же сам видишь какое поле. Ну где тут на конях что катать? — нахмурился Вернидуб.

— Они для того поля раскорчевывают. Пни убирают. Корни их. И распахивают не сохой, легонько ковыряя, а хорошо, добро. Плугом с отвалом. А, — махнул рукой Неждан. — Что говорить о том? Но никто ничего менять не станет. Ибо впроголодь. Оттого любая ошибка или неудача — смерть. И я никого не хочу винить.

Седой на него посмотрел задумчиво, но ничего не ответил.

Он думал.

Переваривал.

На самом деле ему не сильно нравилось то, что говорил парень. Морока же лишняя.

Вернидуб покачал головой. Его самого много больше интересовало железо. Добрая выделка которого открывало перед всем родами медведей большое будущее. И в Неждане он видел, прежде всего, того, кто сможет это реализовать.

В меру буйный. С ясным умом. Упорный и трудолюбивый. И ведун сильный.

Он должен был справиться.

Вся же эта возня с посевами… Седой от этих излишне неуместных мыслей парня только отмахивался. Потом. Все потом. Нехватка железа испытывалась чудовищная. Буквально во всем. А он посевами голову морочит…

Они тем временем продолжали трудиться.

Неждан больше не возмущался. Просто делал и все. Молча. Зло, можно даже сказать.

Вернидуб хотел было уже что-то ему сказать, что так с жито нельзя. Что к нему нужно с любовью и радостью. Вон какое уродилось. Однако не стал. Было видно, насколько противен ему этот труд. Не труд вообще, а именно такой — монотонный. Он это еще на перековке криц приметил.

Но Неждан держался.

Стиснул зубы и держался…

Вечером после ужина они опять молчали.

Парень был погружен в свои мысли и выглядел особенно мрачно. Как никогда. Ходил словно дождевая туча.

— Почто ты опять себя поедом ешь? — наконец спросил Вернидуб.

— Это — не жизнь. — медленно произнес он. — До отупения тяжелый труд без просвета и надежды. Лучше сдохнуть, чем так.

— Дурное не говори! — нахмурился ведун.

— Нас роксоланы и обирают только потому, что смирились. Что не пытаемся. Вон — даже в простом. Ты же бывал в Ольвии. А я слышал, что кто-то и в Феодосию ходил, а иные и далее — на Дунай и за него. Порой доходили до самого Рима. И что же? Неужели с тех земель ничего толкового не несли к себе?

— Отчего же? Несли.

— Что? Я, признаться, не понимаю, как можно было прозевать жатку. Многократно же дело ускорится. Мы бы все это поле меньше чем за день собрали. И оставалось бы только скосить солому да подсушить.

— Видать, не примечали.

— А зря… все полезное надобно примечать, да к своим тащить. Ибо мир чудесен в своем многообразии. Ведь небеса открывают каждому свое. Знаешь, откуда те палочки, которыми мы едим? Из земель Хань.

— Серьезно? — ахнул седой.

— Да. Удивлен?

— Изрядно. Но неплохо.

— Таких полезных мелочей много по миру рассыпано. Да и не мелочей. Главное — не на блеск смотреть, а на суть. Пытаясь разобраться в том, как всякая всячина устроена.