В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

Зданий подобной архитектуры было в округе не более дюжины. Выросшие среди старых обшарпанных двух- и трехэтажных домов с поржавевшими от времени пожарными лестницами и пустыми глазницами выбитых окон, они должны были стать украшением района. Предполагалось, что каждая башня будет стоять в кольце деревьев. И кольца эти, сомкнувшись между собой, со временем превратятся в тенистый городской парк. Но уже через несколько лет вокруг царила пустошь, покрытая бугристым асфальтом. От цветников, деревьев и скамеек не осталось и следа, а жидкий лесок, отделяющий башни от проходящей вблизи железнодорожной ветки, превратился в заброшенную свалку.

Зоя Петровна и Симочка довольно быстро обосновались. Небольшое пособие, талоны на питание, дешевое жилье и кое-какая мебелишка, выданная комитетом помощи бедным, — все на первых порах казалось верхом роскоши. И Симочка воспряла духом. Начала смеяться отрывистым грудным смехом, пудриться, подводить глаза. Набредя на дешевый китайский магазинчик, накупила множество ненужной чепухи: нейлоновый блестящий шарфик, в тон к нему поясок, лак для ногтей и отливающую блеском помаду персикового оттенка.

Придя домой, выложила свою нехитрую добычу и, предугадывая за молчанием матери суровое осуждение, вспылила:

— Я еще не старуха. Здесь пятьдесят — не возраст.

Хоть ей уже в ту пору подкатывало к пятидесяти пяти.

Зоя Петровна в ответ неопределенно пожала плечами, стараясь сохранить то хрупкое перемирие, которое воцарилось между ними в последнее время. Уклоняясь от назревающей ссоры, перевела разговор на главную тему:

— Хорошо, что мы наконец решились на этот шаг, — сказала она, надеясь, что дочь смягчится при одном упоминании свершившегося факта — перемещения на другой материк.

— Мы! Наконец! Решились! — повторила Симочка торжественно — фальшивым голосом московского диктора времен ее детства и язвительно фыркнула, давая тем самым понять, что в любой миг вновь готова вернуться на привычную ей тропу войны, и прошлое не забыто.

Но отпора не последовало. Не проронив ни слова, мать, открыв кран, начала перемывать и без того сияющую посуду. И даже попыталась себя развеселить: «Когда-то ты учила ее разговаривать, а теперь она учит тебя молчать». А что говорить, если девочка права. Если бы в начале семидесятых не повисла гирей на Симочкиной шее, дочь еще тогда упорхнула бы за границу. Правда, в ту пору собиралась ехать в другую сторону света, но для Симочки никогда не имело особого значения, куда направить свои стопы. Главное — вырваться из дома.

Зоя Петровна отлично помнила то лето. Стояла страшная жара. Даже в их дождливой Прибалтике все выгорело начисто. По случаю неурожая в тот год, муку, хлеб, масло, сахар опять, как после войны, начали выдавать по карточкам.

Зоя Петровна работала в ту пору в областной газете. Заведовала отделом информации. Ее карьеру нельзя было назвать головокружительной. Начав с корректора, она со скрипом переползала с одной ступени на другую. И в отпуск уходила ненадолго, а главное, неохотно. Но тут подвернулась редкая удача: профкомовская путевка в санаторий. Причем на июль, лучший из летних месяцев в Прибалтике, где в июне могут вдруг зарядить нудные осенние дожди, а в августе — внезапно нагрянуть холода. Зоя Петровна планировала и дочь взять с собой, пристроить поблизости на квартиру, а если повезет, то и в самом санатории, соблазняя ее тем, что это не глушь: рядом небольшой городишко с кинотеатром и домом культуры. Но Симочка начала изворачиваться:

— Мам, мне сейчас не до того, — не глядя в глаза, восторженно зачастила: — В запасниках нашли план Кёнига XIII века. Нельзя упускать такой козырь. Нужно срочно писать доклад. Это может стать главой диссертации. Сама знаешь — я на кафедре на птичьих правах.

Разумеется, Зоя Петровна насторожилась. Уж слишком все выглядело радужно. Она всегда старалась быть начеку, помня о склонности Симочки к фантазиям. Иногда дочь вдохновенно, словно творец, на глазах у Зои Петровны начинала возводить очередной замок из своих утопий, походя стирая грань между реальностью и выдумкой. Спустя какое-то время выяснялось, что замок строился на зыбучем песке. Дочь это ничуть не смущало. А Зоя Петровна оскорблялась чуть ли не до слез. Она до кончиков ногтей была правдолюбкой и реалисткой, терпеть не могла малейшего преувеличения, не говоря уже о грубой лжи. И от сотрудников своего отдела, по возможности, требовала скрупулезного изложения голых фактов, хотя работа была у нее такая, что зачастую приходилось принимать желаемое за действительное. И когда наступал такой момент (а это случалось сплошь и рядом), Зоя Петровна, как страус, зарывала голову в песок и делала вид, что ничего не замечает. Нерастраченный пыл правдолюбия она обрушивала на дочь, рьяно борясь с Симочкиной слабостью к преувеличению. Высмеивала ее, беспощадно уличала даже в пустяках, ничуть не стесняясь присутствия посторонних. «Я иду по ковру, — насмешливо затягивала Зоя Петровна, едва Симочка начинала зарываться, — вы идете, пока…», — и многозначительно запиналась перед словом «врете», тем самым как бы давая дочери возможность одуматься. Ребенком Симочка, побледнев от обиды, оскорбленно умолкала. После чего умудрялась не проронить ни слова по нескольку часов кряду. А повзрослев, в отместку стала изводить мать игрой в молчанку. Случалось, не разговаривала с ней неделями. Зоя Петровна делала вид, что ей море по колено. Однако на душе у нее скребли кошки. Самое обидное было то, что по простоте душевной она то и дело попадала в капкан Симочкиного воображения.

Вот и тогда, едва дочь с увлечением заговорила о докладе, как Зоя Петровна оживилась, воспряла духом: «Наконец-то моя дочь взялась за ум!». Она уже порядком устала батрачить на Гладких, заведующего кафедрой. Именно через него она с невероятными усилиями и хлопотами пропихнула Симочку в университет, а когда пришло время, то ассистентом на кафедру. Батрачество это заключалось в бесплатном редактировании той пустопорожней, многословной и тягучей мути, которую Гладких высокопарно называл научными трудами. Оттого Зоя Петровна и воспарила, почувствовав едва заметное дуновение свободы. Но внимательно глянув Симочке в лицо, плюхнулась на землю: «Опять твоя дочь пытается провести тебя на мякине».

В конце концов сторговались на том, что Симочка клятвенно пообещала приезжать по выходным. Причем не на жалкий час или два, а на целый день.

По воскресеньям Зоя Петровна, не дожидаясь санаторного завтрака, наскоро выпив стакан кефира, поспешно выходила из палаты. Вначале быстрым шагом шла по плотной песчаной кромке пляжа, вылизанной до гладкости прибоем. Затем через дюны сворачивала в лесок и уже по извилистой тропинке, протоптанной отдыхающими среди бугристых корней высоченных сосен, устремлялась к автобусной станции. Отсюда начинался городишко, прилепившийся к янтарному заводику. Устроившись в тени, на лавочке, она терпеливо поджидала дочь.

В один из своих приездов Симочка, выйдя из автобуса и наскоро чмокнув мать в щеку, бухнула:

— Мам, у меня появилась возможность уехать на ПМЖ. Нужно решать, не откладывая, пока не перекрыли границу.

В первый миг мать подумала: «Глупый розыгрыш». Даже улыбнулась.

— Мне нужна моя метрика, — нетерпеливо сказала Симочка.

— Какая метрика? — отозвалась мать слабым голосом, уже понимая, что все всерьез. — Нет у тебя метрики. В войну было не до бумажек.

— У всех есть, а у меня нет, — язвительно усмехнулась дочь. — Скажи прямо, что не хочешь меня отпускать. Будь твоя воля, ты бы меня пришила к своему подолу.

Вот тогда Зоя Петровна и проскрежетала, словно металл о металл:

— Знаю, откуда ветер дует, — с Герцена! — не помня себя, крикнула: — Я давно предупреждала, рано или поздно они затянут тебя в свой кагал!

— Кагал! — побледнела Симочка. — А ты, оказывается, антисемитка! Думаю, ненамного лучше тех, кто в этом городишке зимой сорок пятого глазел, как евреев загоняют в море и расстреливают.

— Разве здесь тоже это было? — осела на скамейку Зоя Петровна.

— Представь себе — было! Некоторые из местных выходили даже с ружьишком. Ты бы, конечно, до этого не докатилась. Просто закрыла бы двери и ставни, чтобы не видеть и не слышать. Ведь ты такая осторожная, предусмотрительная. А на другой день сделала бы вид, что не понимаешь, почему у твоего дома снег красный от крови.

Не прощаясь, дочь круто повернулась и побежала к уже отходящему автобусу, который направлялся в город. А Зоя Петровна, ослепнув от подступивших слез, побрела в сторону леса. И там, прижавшись лбом к стволу сосны, теплому, шершавому и липкому от смолы, дала волю рыданиям, выкрикивая срывающимся голосом: «Ненавижу!». Это «ненавижу» включало в себя многое. И неотступно преследующую ее войну. И Симочкино «у меня есть возможность», точно Зои Петровны нет на свете. И своевольно вырвавшееся на свободу слово «кагал», все эти годы хранившееся под спудом. И семью Квитко с улицы Герцена. Она давно пришла к выводу, что именно там таится корень всех ее нынешних неурядиц и бед с дочерью.