В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

— Ты все путаешь, — печально проронила Машка. — Страна — это государство, правительство. Всегда, везде, во все времена означает одно и тоже: несправедливость и насилие. А земля — совершенно другое…

— Все народы объединены государствами, — хмуро перебила я.

— Но мы — особый народ, — горячо возразила Машка. — Нас должны единить Завет с Б-гом и религия. Не зря в наставлениях Моисея нет ни слова о светской власти. Посмотри на людей, которые здесь собрались со всего мира. Разве мы — единый народ? Одни спасались от смерти, другие попали случайно, по неведению, как наша семья. Немногие понимали, зачем едут сюда. Что для нас там, в галуте, означала Эрец Исраэль? Земля, истекающая млеком и медом. Слово «Обетованная» мы понимали как «подаренная». Но она лишь обещана нам, если мы будем следовать Заветам.

— А до той поры мы — евреи, здесь незваные пришельцы? Эмигранты? — возмутилась я, в пылу не сразу заметив, что у меня, давно отошедшей от своего народа, вырвалось: «Мы — евреи».

— А кем был здесь наш праотец Авраам как не эмигрантом? — Пожала плечами Машка. — Пришелец, чужак чужаком. Он порвал с той родиной но и не породнился с этой. Кочевал со своими стадами по стране, жил в шатрах, сооружал жертвенники Б-гу и следовал Завету. А вокруг хананеи — язычники, земледельцы. Земля для них была основной ценностью. И когда у Авраама умерла жена, то чтобы похоронить ее, пришлось купить пещеру и уплатить за это ни много ни мало четыреста сиклей серебра. Столько стоил этот клочок земли. При жизни Аврааму так и не было дано Б-гом ни пяди. Даже для того, чтобы поставить ногу. Она лишь была обещана его потомкам, если те будут блюсти Завет. Теперь ты понимаешь, что значит для каждого еврея эта земля? Я не хочу, чтоб на долю моих детей, как на мою, выпала эмиграция. Только не это. Поэтому они должны родиться, жить и умереть здесь, в Эрец Исраэль. Главное, чтоб научились искать зло в себе, а не вокруг себя. Даже если вокруг них будет ненависть.

— Разве ты не из-за ненависти бежала оттуда?! — не сдержавшись, попрекнула ее.

— И прибежала, — невесело усмехнулась Машка. — Первый год, когда было очень туго, мама устроилась убирать у сабров из Йемена. Я помогала ей. Нам платили десять шекелей в час. Но это было хоть что-то. Когда мы приходили, женщины-йеменки со всего квартала собирались в этом доме. Они пили чай, смеялись и тыкали в нас пальцами. Скоро весь класс знал, что я подрабатываю на уборке домов. И мне на портфеле каждый день начали писать мелом: «Нищая руссо». Тогда я решила уехать. Но куда? Казалось, для меня нет места в этом мире, потому что зло и ненависть повсюду. Хотелось одного — умереть. И мама меня отдала в хозрот бетшува. На частную школу у нас не было денег. Знала бы ты, как я тосковала первое время. Теперь понимаю — это было начало моего восхождения. Чтобы сделать шаг, нужно от чего-то оттолкнуться.

— Машка, бедная моя Машка! Как ты будешь выживать с такой нежной душой на этом свете? — Я уткнулась в ее острое худое плечо.

А в голове мелькнула печальная мысль: «Не дай Б-г, если обстоятельства жизни принудят ее покинуть эту землю. Уж я-то знаю, что это такое». И вдруг почувствовала острый укол — оказывается, во мне все еще саднила боль утраты Дубровска, хотя уже давно осознала, что это был не Ханаан, а страна фата-моргана.

— Выживу, — упрямо ответила она. — Нужно только понимать для чего. И не ожесточаться от испытаний. Мама! — вскрикнула вдруг Машка и бросилась навстречу Лине, показавшейся из-за угла. — Мамочка!

Она подпрыгнула и повисла у Лины на шее, подогнув по-девчоночьи ноги. И в душе моей шевельнулась ревность.

Вечером в субботу, когда кончился шаббат, мы прощались с Машкой. Строгая, неулыбчивая в своей маленькой шляпке с аккуратно подобранными волосами, вдруг мне показалась совсем чужой.

— Что передать Манюле? — спросила я.

— Скажи, что скучаю. — И голос Машки на мгновение дрогнул, она повернулась к домашним. — Не ссорьтесь. Не гонитесь за заработком. Мне ничего не нужно. И если что-то случится, сразу звоните. Меня отпустят, и я приеду.

Она вышла из дома, и я долго смотрела ей вслед, пока ее узенькая прямая спина не скрылась за поворотом. И вдруг мелькнула мысль: «Как мы разительно несхожи. Я в ее годы стремительно и жестоко рвала все нити, связывающие меня с моим гнездовьями. Казалось — тем самым обретаю свободу. Она же, так далеко отошедшая от семьи в странствиях своей души, добровольно взвалила на себя материнскую ответственность за близких, плутающих в лабиринтах новой нескладной жизни. Моя дорога привела меня в тупик, а куда приведет путь, выбранный ею?»

И вот я, наконец, у центрального рынка, с его несмолкаемым прибоем шума, в котором сплелись вопли продавцов с голосами торгующихся покупателей. Еще издали видно здание синагоги, увенчанное прозрачным куполом. Я завернула за угол и остановилась, не в силах оторвать взгляд от беломраморных колонн и портика. На ступенях, в тени платана, сидел худой мужчина со связкой разноцветных воздушных шариков. Заметив меня, он вскочил и приветственно помахал рукой. У него на груди висел плакат «Мессия». Слово это, написанное на трех языках красным фломастером, издали казалось открытой раной. Я отрицательно покачала головой, он снова опустился на ступени и замер. Сверившись, с номером дома, медленно пошла вдоль улицы, разглядывая фронтоны зданий и узорчатые решетки ворот. Внезапно за моей спиной раздался топот:

— Гверет (госпожа)! Остановись, не бойся!

Я обернулась. Передо мной стоял мужчина с воздушными разноцветными шариками. Он слегка запыхался, на лбу у него выступили бисеринки пота:

— Ты — не здешняя. На каком языке разговариваешь? — спросил он по-английски.

— На русском, — ответила я, помедлив.

— Пусть будет на русском. Мои бабушка и дедушка знали этот язык. Я могу говорить на любом языке, кроме языка денег, на нем разговаривают там. — И он махнул в сторону рынка, — куда ты идешь?

— Я ищу дом «Гулгул», — и показала ему записку с адресом.

— Идем, провожу. Это недалеко. Послушай! — Он на миг замедлил шаг. — Только не пугайся! Я — Мессия. Но пришел не для того чтобы судить людей, а чтобы сделать их счастливыми. Они мне не верят. — Он сокрушенно покачал головой и внезапно резко остановился. — Вот он — твой «Гулгул».

Передо мной высился невзрачный двухэтажный домик. Мужчина доверчиво, по-детски улыбнулся и протянул голубой шарик:

— Держи крепко. Это твое счастье. А сейчас мне нужно идти. В этом городе ни у кого нет времени. Все торопятся. Я решил ждать людей у выхода синагоги. Может быть, когда они закончат мне молиться, у них найдется минутка выслушать меня.

Он нажал на кнопку звонка, махнул мне рукой и пошел под палящим солнцем в сторону синагоги. Дверь сразу распахнулась, словно меня здесь давно ждали. Смуглый юноша, почти мальчик, в военной форме с кобурой на поясе, сдержанно кивнул. Путаясь и запинаясь, тыча свободной от шарика рукой в папку с тесемками, я пыталась объясниться с ним. Склонив голову набок, он долго внимательно слушала мой бессвязный лепет. Потом вдруг хлопнул в ладоши, засмеялся и гортанно крикнул куда-то в полутьму коридора: «Русит! Соня! Русит!» И тотчас появилась белокурая женщина в белом халате:

— Где? Откуда? Может из Харькова? Хоть бы раз хто приехал из моего Харькова, — жаловалась она, ведя меня по лестнице. Мы остановились перед застекленной дверью. — Тут наша начальница. Ее зовут Дафна. Не бойтесь, она добрая.

Соня без стука толкнула дверь. Высокая полная женщина, стоя на подоконнике, тряпкой протирала окно. Увидев нас, легко спрыгнула на пол, кивнула на шарик, что-то сказала Соне, и они обе рассмеялись.

— Это вам Моше подарил? — Соня показала на шарик и улыбнулась. — Значит, вы ему понравились. Он иногда заходит к нам, Дафна его подкармливает. Бедный человек — приехал на месяц, а застрял навсегда. Не помнит ни адреса, ни родных. Тут с некоторыми это случается — Иерусалимский синдром.

Несколько секунд Дафна изучающе смотрела на меня, затем придвинула стул. Я накрутила ниточку шарика на спинку стула и села.

— Сын или дочка? — Соня кивнула на папку, которую я теребила в руках.

Как могла объяснить, кем мне приходится этот ребенок? Покраснев, отрицательно покачала головой:

— Дальний родственник. — И положила папку на стол.

Соня и Дафна, тихо переговариваясь, склонились над ней. Я украдкой огляделась. Комната была почти пуста. На беленых стенах висели рисунки.

— Подойдите поближе, — сказала Соня, не отрываясь от бумаг. — Это работы наших детей.

Мой взгляд заскользил от рисунка к рисунку. Домики, цветы, зверюшки. Внезапно, словно что-то толкнуло меня изнутри. Что привлекло мое внимание? Сам ли рисунок, на котором маленький уродец с громадной головой, тонкими ручками и ножками сидел на большой ладони, парящей в воздухе? Или надпись, сделанная крупными русскими буквами: «Гулгул. Автопортрет». Она — словно очерчивала гористую земную твердь. Опершись на полную руку, Дафна задумчиво смотрела на рисунок: