В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

В поисках Ханаан

Повести

В поисках Ханаан

Благословенно имя Твое. Но разве не Ты посылаешь каждого из нас, как и праотца нашего Авраама из Ура, в странствие по свету в поиски страны Ханаан?

Никому не дано располагать своим будущим. Никто не знает, каким извилистым, тернистым будет путь в его Ханаан.

ОДЕРЖИМЫЕ ПОИСКОМ — ОБРЕЧЕНЫ НА БЛУЖДАНИЯ.

1

Разве история рода не подобна айсбергу? И все же мы упорно пытаемся вглядеться в непроницаемую глубь вечно текущей воды по имени время.

Разве в неумолчном шуме бурной реки по имени время ты не различаешь голос своего рода?

Мой дед Аврам Голь по натуре был эпикурейцем. «Что украшает жизнь простого человека?» — бывало, вопрошал он. И, не дожидаясь ответа, изрекал: «Шутка и выпивка». Родись в древней Греции — горя б не знал. Ходил бы в полотняном хитоне, на каждом плече по фибуле, украшенной драгоценными камнями, на ногах — кожаные сандалии, расшитые жемчугом. И, восседая среди прочих учеников Эпикура в «Саду», рассуждал бы о прелестях земной жизни, а заодно и неделимости атома. Однако натура — натурой, а судьба — судьбой. Покрутив Аврама и так, и эдак, она вставила ему в глаз окуляр часовщика, всучила пинцеты, щипчики, отверточки, винтики и вынесла свой приговор: «До конца дней твоих». Поневоле тесно соприкасаясь с механизмом времени, с рычажками, зубчатыми колесиками и пружинками, управляющими секундами и часами жизни, Аврам иногда впадал в уныние. Он давно понял, что назад или вперед можно перевести лишь стрелки часов, но не время, в котором ему выпало жить. Ко всему прочему, кропотливая работа часовщика шла в разрез с его постулатом — «шутка и выпивка». Как для того, так и для другого нужна была компания. Причем дед был твердо уверен, сугубо мужская. Дом же его, как назло, всегда был полон женщин. В юности — мать и двенадцать сестер. Потом жена и бесчисленные свояченицы. А следом чередой начали рождаться дочери. А с ними не застолье, а пустая трата времени. Он терпеть не мог женских уловок с кислым пригубливанием рюмки, фальшивым опусканием глаз, притворными повизгиваниями: «Мне только на донышке» и «Как не стыдно!». «Не зря женщинам в синагоге отведен второй этаж, — презрительно фыркал Аврам, — до глухого уха все равно не докричаться». — Ко всему прочему, его забросило в Литву, где земля скупа на урожай, а люди — на слово и улыбку. Спасало лишь одно обстоятельство — будочка, в которой работал, была установлена в гулком вестибюле самой большой гостиницы города. Именно здесь, среди постояльцев, дед частенько вербовал гостей, испытывая для начала какой-нибудь байкой или шуточкой. В каждом из них он прежде всего стремился разглядеть человека, достойного сесть с ним — Аврамом Голем за один стол.

В начале 60-х, когда призрак коммунизма начал настойчиво стучаться в дверь каждого советского человека, постояльцами гостиницы были командированные снабженцы — народ тертый, лукавый и не дурак по части выпивки. Слетался он сюда со всех концов громадной страны, чтобы выбивать мясо, масло, колготки, и королеву дефицита — колбасу — без нее не мыслился уже официально объявленный приход долгожданного мессии — коммунизма. Снабженцы жили здесь месяцами. Изголодавшись по домашней еде, они живо откликались на приглашение Аврама. Так что деду было из кого выбирать.

— А у нас сегодня гость, — ликовал дед с порога в удачные дни, когда ему удавалось заманить достойного собеседника на ужин. От радости Аврам переходил на литовский язык. — Хэй, мотеришкис (женщины)! — зычно кричал он. — Долейте в борщ кружку воды и бросьте в жаркое еще пару картошек. — Казалось, под его началом был женский батальон особого назначения в полном составе, а не лишь я и бабушка Шошана.

— Начинается! — Бабушка в сердцах срывала с себя цветастый передник и выходила из кухни: — Здравствуйте вам, — с фальшивым радушием выпевала она, стараясь наигранным аканьем замаскировать свой неистребимый еврейский акцент уроженки украинского местечка, — сейчас будем кушать. — Шошана бросала в сторону щуплого невысокого Аврама грозный взгляд — Арунас! Что за шуточки? Что человек подумает о нашем доме? — Она протягивала гостю руку дощечкой, и кокетливо — горделиво, точно в ней текла кровь польской пани, роняла: — Су-сан-на.

Пышные парадные имена Арунас и Сусанна предназначались исключительно для нежданных гостей и официальных документов. Они были призваны замаскировать то, что скрыть при ближайшем рассмотрении было невозможно — еврейство семьи Голь. Но бабушка упорно гнула свою линию. Стремясь возвысить скромную домашнюю вечеринку до уровня раута, хотя и слыхом не слыхивала ни о великосветских парти, ни о дипломатических приемах, она приказывала мне сдавленным шепотом: «Скатерть и посуда». После чего величаво удалялась в царство кипящих кастрюль, скворчащих сковородок, норовистой мясорубки и капризной, как баба на сносях, духовки.

— Знаете, как я называю свою жизнь с этой женщиной? — спрашивал Аврам, высоко вздергивая густые седые брови. — «Всегда в строю!» Но ничего, Голи — все вояки. Корень у нас такой.

Словно ненароком он подходил к дивану, над которым висел, оправленный в багетную раму, портрет горбоносого мужчины в мундире, украшенном галунами. На боку у него красовалась сабля на перевязи, на голове — высокая форменная фуражка с позументами. А в углу, русскими буквами, корявым размашистым почерком деда было написано: «Аврумке от Шарля. На долгую память». Обычно, оглушенный гость, отшатываясь от портрета, окидывал деда недоверчивым взглядом. Вот тогда Аврам вытягивался в струнку, выпячивал грудь и, поворачиваясь боком, демонстрировал свой горбоносый профиль:

— Аврумка — это я, — и тыкал себе в грудь пальцем.

Как истый артист, входя в роль, дед начисто забывал обо всем, в том числе и о правилах еврейской маскировки. Зная дедову слабость, бдительная Шошана, хлебнувшая через край лиха того времени, добровольно взвалила на себя бремя охранительницы очага и уже не раз отправляла злосчастный портрет в сарай или кладовку, но дед неизменно находил его и вешал на место.

— Да, кровь не обманешь, — со значением ронял Аврам, — это мой четвероюродный брат. Его прадед в свое время застрял в Париже. Ясное дело, без женщины здесь не обошлось. Ну, обжился, огляделся. А когда пришло время получать документ, хорошо выпил с писарем, дал ему приличный хабар и тот приписал к нашей фамилии «де». Для хорошего человека ничего не жалко. А мой прадед подался в Голяки. Француженки ему не показались — все как одна щуплые и картавые.

И тотчас, не давая опомниться, Аврам начинал знакомить ошеломленного гостя с нашей семейкой. Как у всякого экскурсовода, у него была своя система. Он начинал с фотографий, стоящих на комоде:

— Это мои дочери. Все писаные красавицы. Все замужем. У нас в роду старых дев не бывает. Их брали в чем стоят. Поэтому я никогда не волновался о приданом. И женихи, все как один, еще боялись, что в последний миг невеста может передумать. Такой у них характер — все в мать. Десять лет подряд от женихов у меня в доме двери не закрывались. Я им твердил: «Даже из самой сладкой любви компота не сваришь». Но они слетались как мухи на мед. Да, моим дочерям было из чего выбрать. Все вышли по любви, а может по прихоти. Черт их душу знает. Женщина всегда беременна желанием, оно распирает ее изнутри, как плод. И уж если что задумала, то так или иначе, но исхитрится и сделает по-своему. За примером далеко ходить не надо. Возьмите мою жену. Сколько раз просил у нее сына. Но, бывало, не успею оглянуться, снова дочка. Помню, рвал и метал. Но всё как об стенку горох. А вот и зятья. Этот — военный, Лев, подарил мне одну внучку и — баста. На сына пороху не хватило. Другой — Карл, лектор общества «Знание». Так занят наукой, что до детей дело не дошло. Третий — Ионас, лучший портной в городе, сын и дочка. А у этого — Бенчика, не душа, а бриллиант, что, поверьте, дороже любой хлебной профессии — двое сыновей. Как видите, зятья мои не особые красавцы. Но мужчине с лица воду не пить. Слава Б-гу, не сидят у меня на шее. И на том спасибо. Мы все живем в одном городе. Ведь с детей нельзя спускать глаз в любом возрасте. Хотя, что скрывать? Часто приходится делать вид, что ты слепой. Так уж водится: родители учат детей разговаривать, а дети учат родителей молчать.

Затем Аврам, углубляясь в даль времен, устремлялся к корням генеалогического древа рода Шошаны.

— Видите ли, — начинал он, — моя жена, не в пример мне, простая женщина из деревни Малые Броды, неподалеку от Голяков. Что такое брод вы знаете. Это место, куда ты можешь поставить ногу и не утонуть! Хотите верьте, хотите нет — летом после хорошего ливня в Малых Бродах люди не выходили из дома по несколько дней даже по нужде. Все терпели. Спрашивается, почему? — Аврам лукаво смотрел на гостя, — и, не дожидаясь ответа, торжествующе хлопал ладонью по столу. — Потому что земля такая! Чистый чернозем! Козы и телята стояли сутками в грязи как вкопанные. Дорогу развозило так, что телеги вязли по ступицу. А лужи! Они никогда не высыхали! Утки и гуси плескались в них как в пруду с весны до осени. Не то, что здесь. Через час после ливня курице негде напиться. — Он пренебрежительно кивал в сторону окна, где простирался крохотный клочок нещедрой литовской земли, засаженной кустами крыжовника и красной смородины. — Тут они называют это ягодой, — горестно восклицал Аврам. — Вы бы видели, какие в Голяках ягоды! С кулак! А какие сады! Люди летом боялись проходить под деревом!