Избранное - Дюла Ийеш

— Только что зараз на тачке спустишь.

— На свадьбу там, на крестины или на именины. Вино расходилось за день, от силы за два. Было традицией, что хороший хозяин хотя бы через каждые два дня должен подниматься к давильне и в баклаге, понемногу переносить вино в дом. Существовало поверье, будто бы наши вина не выносят перевозки. И будто распивать их следует тут же на месте, как можно ближе к винограднику. Вернее, что вина эти не переносят колесной тряски. Поэтому и корчмари с равнины приезжали к нам закупать вино на санях.

— Сюда тоже?

— Считалось, будто бы наши вина, в особенности лучшие сорта, переносят только санный путь; иначе, мол, они утрачивают прозрачность; а еще лучше, если хозяин сам таскал вино — в штофной бутыли, засунутой в суму. Явное суеверие…

Гость замолкает, непреднамеренно, но короткая эта пауза служит затравкой. Хозяин впервые, не дожидаясь вопроса, заговаривает сам. Он спрашивает:

— Какое же тут суеверие?

— Таков был обычай по всему комитату. Люди карабкались на гору, лезли в этакую даль не потому, что слишком уж привередливое да привязчивое к своей лозе было у нас вино. А для того, чтобы там, наверху, повидаться друг с другом. Чтобы доброе то вино распить в приятной компании.

Пауза. Гость нарочно делает эту паузу, чтобы заставить хозяина разговориться.

— На виноградниках, в своем кругу можно было судить да рядить — переворошить все новости, большие и малые! Ну и песен попеть. Подальше от забот по хозяйству и от женских языков.

Пауза. И снова безрезультатно.

— Да, суеверие это было простой уверткой, хитростью. Ведь на самом-то деле наши добрые вина можно было перевозить. Перевозили не раз, если уж нужда заставляла. И вино ничуть не мутнело и не меняло ни цвета, ни вкуса.

На этот раз пауза находит своеобразный отклик. Старик разливает вино, причем стакан гостя оказывается полон до краев, что тоже имеет свой определенный смысл.

— Обычно об эту пору и у нас тут народу собиралось порядком.

Гость встает, пересекает из конца в конец эту комнатку без потолка, под открытым небом, где, однако, обозначено было свое место и столу, и постели, и двери, и окну. Гость останавливается у зияющего провала двери и долго всматривается в бескрайние ряды черных подпорок и белых гребней сухой лозы.

— Ни души кругом.

— Разве что зять мой где тащится.

На сей раз пауза подстегивает гостя:

— Словом, среди виноградников на верхних холмах редко когда еще, кроме дня святого Сильвестра, мужчины собирались такой вот компанией. А оттого, что об эту пору обычно все вершины заволакивал плотный туман и молочно-белые клубы наползали чуть ли не на самые крыши, казалось, будто бы все окрестные холмы и горы полнятся не людским гомоном, а небесными голосами, песнями, музыкой… На то и день святого Сильвестра, на то и праздник для непоседливого народа: бродячих музыкантов. Тогда еще повсеместно крепко блюли обычай: на Новый год сельским музыкантам обязательно обойти все дворы, чтобы всех оделить счастьем в наступающем году. А в винодельческих краях, бывало, музыканты уже на Сильвестра начинали свой обход с холма на гору, от одной давильни к другой.

— Так оно и было.

— Да, обычно в Сильвестров день только мужчины да молодые парни, каким я тогда был, взбирались на окрестные холмы, невзирая на туман. Но в день Нового года — а каждый, у кого лучшие годы жизни за плечами, помнит, что в этот день всегда сияло солнце, — пестрые юбки и яркие платки расцвечивали все тропинки, ведущие к виноградникам. В особенности сразу после обеда, когда народ успевал отоспаться после полуночной мессы. Бордово-красным, ржаво-коричневым, купоросно-синим или травянисто-зеленым — всеми цветами отливали эти платки и юбки на белом холсте припорошенного снегом края. Потому что в светлых воспоминаниях о прошлом день Нового года видится обязательно со снежком. А ехать в соседнее село, чтобы поздравить кума или сватью, полагалось на санях с колокольцами. Поневоле вздохнешь: жаль, что минули те времена, когда и погода всегда знала свой правильный день в году.

— Да, но кому это понадобилось, чтобы они миновали?

Старик впервые смотрит прямо на собеседника. Смотрит долго, так что гость успевает подметить, как в повлажневших голубых глазах старика мелкой рыбешкой всплескивает хмель.

— Ведь вы прекрасно понимаете, отец, что я шутки ради представил прошлое в розовом свете.

— Пока еще хватает ума отличить, что в шутку сказано, а что всерьез. Сам знаю, что времена меняются, доводилось и мне жить в городе, и не только в солдатской казарме, а так…

— Это как же — «так»?

— А так, что я и сам по силе-возможности способствовал преобразованиям… Сейчас же речь идет о другом: отчего это, хочу я спросить, даже хорошее и то норовит испортиться, тогда как всяк человек хотел бы только перемену худого на лучшее?

Когда каждый горой стоит за хорошее, так что даже и среднее-то готов пристегнуть к хорошему!

— А хорошего все-таки больше становится.

— Кабы так-то во всем! Вот не знаю, в шутку вы тут расписывали или как, когда говорили, что под Новый год, бывало, уж такая благодать на селе, будто сами ангелы небесные играли да пели в голубых небесах. А в здешних краях и правда Новый год встречали в точности так, как вы говорили. Сюда, на виноградники, высыпало все село. Потому как в народе чтили обычай, чтобы каждый не позднее Сильвестрова дня попробовал, удалось ли вино у соседа. Если, конечно, раньше не успевал отведать.

— То-то развеселая гульба была, могу себе представить.

— Ну, тут вы как раз ошибаетесь, если думаете, что обычая того держались только ради охоты опрокинуть лишний стаканчик. До дня святого Павла, считалось, еще можно было подправить молодое вино, улучшить процеживанием, на пробу разлив по бутылкам. Новогодний обход погребков был все равно что врачебный обход. Знающие люди устраивали консилиум, советовали, как уберечь от порчи, назначали лечение тому вину.

— Похвальный обычай.

— А знаете ли, каково будет завтра тут, среди всех этих бескрайних виноградников? Пусто тут будет! Даже я не приду. Да пожалуй, и никогда в жизни больше уж не загляну сюда.

Из двух невеселых тем гость выбирает более безобидную. Дабы отойти от другой.

— А сколько давилен в округе пока еще «действуют»?

Пауза. На сей раз необходимая для подсчета.

Старик помогает собственной памяти: он встает и выходит наружу. При свете его костлявый указательный палец выпрямляется, и впечатление такое, будто старик держит в руке желтую бамбуковую палочку. Он охватывает взглядом эту живописнейшую картину — виноградники до самого горизонта. Подобно учителю географии у карты, старик уверенно тычет пальцем то в один холм, то в другой. И как будто перечеркивает что-то в воздухе.

— Та пустует. Дальше — тоже заброшена. И вон та — без хозяина.

Очень редко палец его замирает неподвижно.

— Та, слева, на будущий год обезлюдеет.

Рядом — уже пустует. И вон та без дела; и та, сбоку, тоже.

Из двадцати восьми давилен бездействуют двадцать шесть.

И старик, махнув рукой, бросает считать.

Собственную давильню он не перечеркнул крестом.

Но сейчас взгляд его останавливается на завалившихся стенах.

— И все они продаются?

— Здесь вам не купить ни одной, нипочем!

— Отчего так? Кому они нужны?

Лицо старика внезапно багровеет.

— А потому что все здесь пошло к чертям. Потому что сами вы все эти давильни и виноградники отправили в тартарары!

Гость не понимает. Не понимает ни слова из сказанного. Как видно, недоумение яснее ясного читается на лице гостя, и старик, поутихнув и отхлебнув вина, принимается объяснять:

— Потому и не продаются, что нет у них хозяев. Выкупить-то выкупили у крестьян виноградники, все до единого. А они все равно без хозяина.

— Как это может быть? — силится понять гость.

— Очень просто. Хозяин у нас тот, кто мотыжит землю, кто ухаживает за виноградником. А если все брошено на произвол, если ветер срывает крыши — о каком хозяине может идти речь? Отсюда уволокли все бочки, все лежни из-под бочек, и даже корзины для сбора винограда пошли на протопку, двери давилен, и те не прикрыли. Если только не утащили и сами двери! Вот и выходит, здешние виноградники все равно что ничейные, все полетело в тартарары, и теперь уже на веки вечные.