Избранное - Дюла Ийеш

Юные — и относительно молодые — самой несуразною в поведении стариков считают ту их особенность, что престарелые люди, зная о немногих, скупо отмеренных им летах, тем не менее не ропщут и не помышляют о самоубийстве, а напротив: выписывают газеты, покупают новую одежду, писчую бумагу, задумывают романы — и сочиняют их. И это на пороге смерти! Свойственная молодости оценка старших как людей несколько «тронутых» остро ощущалась мною еще в сорокалетием возрасте, хотя помню время, когда я и на сорокалетних тоже смотрел как на обреченных в камере смертников. Это мое воззрение сохранилось и поныне, четверть века спустя после того, как самому мне минуло сорок лет. Положение стариков тем безотраднее, чем преклоннее их лета. Установленный факт касается и меня самого; я, однако, и сейчас не могу оценить ситуацию иначе, нежели оценивал ее смолоду, в момент зарождения теории о «тронутых престарелых»; столь явное противоречие непроизвольно вызывает у меня улыбку. Мнится, что здесь я улавливаю юмор более тонкого свойства.

Приведу цитаты:

«Я сделала для себя открытие: отрадна мысль, что за тобою такое долгое прошлое», — Симона де Бовуар.

С годами человек «в чем-то становится тверже, в чем-то мягче, но ни в чем и никогда не становится более зрелым», — Сент-Бёв.

Согласно учению альбигойцев, — читаю я в заметках Эрвина Шинко[32], — убийство потому является грехом, что «душа есть творение бога, плоть же — порождение дьявола, и душе, скованной плотью, потребно время на очищение. И потому всяк живущему необходимо достичь преклонного возраста». И далее: «Современный человек не умеет видеть в старости столь же глубокий смысл».

Старая Юлишка прирезала и выпотрошила утку, после чего заходит в комнату, где окна притворены и тщательно занавешены во спасение от жары и пыли. Юлишка пришла за распоряжениями на дальнейшее. И тотчас бросается вон. Не задерживаясь даже на кухне. Торопится во двор, точно ее вот-вот вырвет. И действительно, ее мучит приступ тошноты.

Дело в том, что Младшая Барышня два дня назад поставила в вазу лилию. А запаха этого Юлишка не переносит.

С некоторых пор она точно так же не переносит и запаха жасмина.

— Оттого я с начала июня не могу даже ходить к обедне.

Да и к вечерней службе тоже.

Перед выносом святых даров — будь это хоть на самое рождество! — Юлишка норовит отступить поближе к двери.

Она не терпит также и запах ладана.

— О, сад цветущий Вельзевула… — начинает было очередную остроту муж Барышни, но, прочитав во взгляде жены упрек прирожденного педагога, меняет тему.

Ему остается только поинтересоваться, переносит ли Юлишка запах бузины.

Да, переносит.

— А болиголова?

И болиголова тоже. И всех сорняков, какие есть. А ведь некоторые из них — если уж говорить начистоту — такие пахучие, что руки не сразу отмоешь.

— Велик был бы от меня прок, будь я эдак привередлива! — заявляет Юлишка, но все же принимает стаканчик рома, почти насильно всунутый ей в руку.

— Ну, а липа, когда цветет? — не унимается муж Барышни. По нему, любой предлог хорош, лишь бы затянуть разговор и увильнуть от собственных дел.

Но Юлишка даже по мимолетным укоризненным взглядам Барышни улавливает для себя обидное, вернее, отдаленную тень предполагаемой обиды. Она ставит на стол стаканчик. За облегчающий страдания напиток демонстративно благодарит одну только Барышню и поворачивает к выходу: ее-де ждут домашние хлопоты.

— Время от времени следовало бы заново составлять особые словари запахов, в точности так, как составляют философские словари. С годами не только запахи для человека меняются: помимо возрастного признака, здесь надо учитывать и род занятий… — начинает муж Барышни, и он, очевидно, намерен долго еще развивать эту тему, но Юлишка соизволила выслушать лишь первые несколько фраз, чуть задержавшись в дверях. А потом отправилась по своим делам, как механическая пила, которую вдруг остановили на секунду, или как человек, который проходит мимо чирикающей стаи, и чириканье это для него лишено всякого смысла.

Рассветная заря сменяется вечерней, за весной неотвратимо следует осень, листья деревьев опадают, и вянут цветы: надо, стало быть, примириться и с концом человеческой жизни, со смертью; так проповедуют многие теории бытия и многие религии мира. Сколь прекрасны пассажи этой мысли, ее баюкающая мелодика, к примеру, в буддизме.

Иные настроения в христианстве. И на старости лет изумляюсь я тому отчаянному бунтарству, с каким оно, вопреки очевидности, стоит на своем. Вглядываясь в глубь истории, осознаю я ту дерзостную и почти безумную отвагу, с какой оно много веков назад бросило вызов реальности, обыденной косности! Ведь этот протест, эта ненасытность жизнью — с самого детства, еще подсознательно — были и моей верой тоже.

Человек, по Библии, был создан для жизни вечной. Адаму и всему его роду даровалось бессмертие, и потому в момент пробуждения разума первая чета людей не знала смерти. Коварные, чуждые силы украдкой протащили смерть в их дотоле безгрешный мир. Но сила зла не вечна. Сам творец ужаснулся подлости содеянного и единородному сыну своему вверил конечное спасение человечества.

Но чтобы такое благо, как бессмертие, и променять на яблоко! Нет, здесь бессильны любые толкования, даже когда обращаются к пресловутому подсознанию. Подобную легенду нельзя принять. От бунтарской мысли — что бытие логично! — не так-то просто отказаться. То место Библии, где говорится: «Ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь», или тот вариант его, который в силу своей древности звучит с доподлинностью райского первоисточника: «Воньже аще день снѣстє отъ нєго, смєртiю оумрєтє», не более чем дешевый розыгрыш; поелику и сам Адам не ведал тогда, что значит смерть. А знай, он наверняка отверг бы яблоко. (Да и Еву тоже, если уж принимать навязчивое фрейдистское толкование, по которому яблоко-де означало нечто большее, нежели насыщающий плод.)

Все же в возникновении многих неприятных симптомов старости повинно христианство: именно тем, что оно сулит человеку надежду — а точнее, обрекает его — на посмертное бытие. По христианской вере, старость и есть те последние дни из отпущенных нам на земле, когда мы способны направить душу свою, провозглашенную бессмертной, к спасению, иначе ее удел — муки мученические навечно.

Старость древних эллинов протекала более идиллично. Она приносила человеку годы покойного созерцания, полного отдохновения от суетной жизни. Платоническое продолжение жизни или переселение души в царство идеи не носило характера всеобщего принуждения. После гибели тела душу вовсе не обязательно ждало бессмертие; душа тоже могла кануть в небытие. Так было ли чего страшиться старику? «Quid igitur timeam, si aut non miser post mortem, aut beatus etiam futurus sum»[33], — с удовлетворением признавал и Цицерон. Или осенит меня бессмертие, и тогда я (при любых обстоятельствах) буду счастлив, или же бессмертие минует меня, но с ним минуют и беды — эта дилемма даже с практической точки зрения идеально соответствовала образу мыслей оратора.

Для христианина же вечное блаженство достигалось способом, отчасти напоминающим игру в «палочку-выручалочку»: успей только в последний момент подскочить к заветному дереву или стене и хлопнуть ладошкой.

Из всех основанных на вере в загробный мир религий наиболее логичный и гуманный путь к достижению вечного блаженства — а тем самым и к обретению счастливой старости — предлагает религия альбигойцев. Их вера зиждется на непреложной убежденности в победе души, но сама эта победа достигается лишь после деликатного — сродни увещеванию — смирения плоти. Кто принимает обет катаров — обет совершенства, — тому надлежит отринуть все земные соблазны и искушения и жить, уподобясь Христу. Однако к сей святости следует направить ум и сердце чуть ли не перед самой смертью. После того как, обдумав и взвесив все должным образом, человек добровольно отказывался от мирской суеты, единоверцы окружали его почетом, близким к молитвенному поклонению. Итак, вступить в жизнь вольным трубадуром, провести ее эпикурейцем и завершить святым — немало людей прошли этот цикл, переняв воззрения тулузцев на бытие и человека.

Может статься, я впадаю в повторы. Не помечая датой, веду я эти свои почти дневниковые записи. И даже не в отдельной тетради. На первом попавшемся под руку клочке бумаги, на помятом конверте от завалявшегося в кармане письма. Мои наброски копит старая канцелярская папка, где вольно им по-новому тасоваться всякий раз, как я их перебираю.